Как-то раз мистер Хитклиф подстерег меня в деревне и спросил, где живет его жена. Я отказалась отвечать. Он заявил, что это не важно, пусть только поостережется приезжать к брату, и что нечего ей делать в наших краях, если она и дальше хочет получать содержание от своего мужа. Хотя я ему ничего не рассказала, он узнал от других слуг, где теперь ее дом, а также ему донесли о рождении сына. Однако он не стал ее преследовать, за что Изабелла должна была благодарить то стойкое отвращение, которое он к ней испытывал. Когда мы с ним сталкивались, он часто справлялся о ребенке. Когда он услышал, как назвали мальчика, то усмехнулся и спросил:
– Они хотят, чтобы я его тоже возненавидел?
– Я думаю, они считают, что вам о нем знать не надобно, – ответила я.
– Но он будет в моей власти, когда я того захочу, – сказал он. – Пусть на другое и не рассчитывают!
К счастью, мать юного Линтона умерла раньше, чем это пророчество сбылось, то есть лет через тринадцать после кончины Кэтрин, когда ребенку только-только исполнилось двенадцать.
На следующий день после неожиданного появления в нашей усадьбе Изабеллы я не смогла переговорить с моим господином: он упорно избегал общения и отказывался обсуждать что-либо. Когда он смог собраться с силами и выслушать меня, я поняла, что он доволен уходом своей сестры от мужа. Мистер Линтон ненавидел Хитклифа с такой силой, на которую, казалось бы, не была способна его мягкая натура. Это же чувство заставило хозяина впредь избегать тех мест, где бы он мог повстречать Хитклифа или услышать о нем. Эта ненависть в сочетании с горем превратили мистера Линтона в сущего отшельника: он отказался от должности мирового судьи и даже перестал ходить в церковь, чтобы не бывать лишний раз в деревне. Теперь он вел замкнутую и уединенную жизнь в пределах своего парка и своих владений и только иногда бродил в одиночестве по вересковым пустошам или посещал могилу жены, да и то старался оказаться там рано утром или поздно вечером, когда вокруг никого не было. Но он был натурой положительной и не мог слишком долго упиваться своим горем. Совсем не в духе Эдгара Линтона было бы просить душу Кэтрин преследовать его. Время частично исцелило его скорбь и принесло с собой глубокую печаль о ней, более сладостную, чем обычная радость разделенного чувства. Он вспоминал о жене с пылкой, нежной любовью и с надеждой на встречу в лучшем мире, куда, как он был уверен, отлетел ее дух.
Были у него и земные утешения, земные привязанности. Как я уже рассказывала, первые дни после смерти Кэтрин он как будто бы не замечал оставленную вместо нее на этом свете малютку, но холодность эта растаяла как снег в апреле, и скорее, чем малютка научилась лепетать и уверенно держаться на своих крохотных ножках, она установила над сердцем своего отца полную и абсолютную власть. Малышку назвали Кэтрин, но отец никогда не называл ее полным именем, как никогда не называл он свою жену уменьшительным от Кэтрин – возможно, потому, что так звал ее Хитклиф. Девочка всегда была для нас Кэти, и в этом имени заключалось и отличие ее от матери, и связь между ними. Мне кажется, что в Кэти он больше любил образ покойной жены, чем свое собственное продолжение.