— И при себе у нее не было? — спросил я не без ехидства.
— Ничего смешного, — сурово отреагировала Зинуля. — Если забеременела, то уж по крайней мере щипцами, тазомером и акушерским стетоскопом обзавестись надо.
Подкатила и стала рядом с нами еще одна «Скорая» с мигалкой. Дверцы ее распахнулись, и оттуда высыпала шумная толпа цыган с гитарами и бубнами. Два кудрявых цыгана в атласных темно-зеленых шароварах и в красных рубахах заиграли на гитарах, дебелая цыганка с шелковой лентой в длинной темной косе застучала в бубен, и все они вместе, приплясывая, запели известную мне с детства песню: «Две гитары за окном жалобно заныли…» Это было очень необычное зрелище. Вы только представьте себе: ночь, пожар, цыгане, сверкающие глаза, отблески пламени на разгоряченных лицах… Я, конечно, не выдержал и под знаменитый рефрен: «Эх, раз, еще раз, еще много, много раз!» — выскочил к ним. Ко мне подошла старая цыганка и спросила, не хочу ли я выпить за Ираиду.
— С удовольствием. — От предложений выпить за что-нибудь я еще никогда не отказывался.
Старуха заглянула в машину и вернулась, держа в одной руке стакан водки, в другой — вилку с наколотым на нее соленым огурцом.
Я водку выпил и, закусывая огурцом, спросил:
— А кто это Ираида?
— Внучка моя, — отвечала цыганка. — Восемнадцать лет. Только замуж вышла.
— И что, свадьбу справляете?
— Нет, на похороны едем.
— Чьи?
— Ираиды.
— Той, которая замуж вышла?
— Ну да.
— А чему вы радуетесь?
— Мы всегда радуемся, когда человек уходит к богу.
Надо же, подумал я, какие бывают странные обычаи. А может быть, так и нужно. Может быть, и правда, там, куда человек уходит, ему будет в любом случае лучше, чем здесь. Может быть, там есть все, что люди хотели наладить здесь: свобода, равенство, братство, от каждого — сколько может, каждому — сколько хочет. А скорее всего, тот мир хорош тем, что там никто ничего не хочет — ни свободы, ни равенства, ни братства, ни того, что берут по способности, ни того, что дают по потребности. Ничто — это лучше, чем все, а все — обратная сторона ничего.
Не успел я до конца додумать эту глубокую мысль, как примчалась с истошным визгом тормозов и рядом с цыганской стала, как вкопанная, еще одна «Скорая» с обнаженным — по крайней мере по пояс — человеком, высунувшимся из бокового окна. Он что-то выкрикивал, но за цыганскими пением и музыкой его не было слышно. Впрочем, цыгане немедленно прекратили веселье и уставились на этого странного крикуна, находящегося, очевидно, в процессе сопротивления. Он лез наружу, но что-то тянуло его обратно, он упирался в края окна растопыренными локтями и провозглашал что-то, чего я сначала не мог разобрать. Но я понял, что над человеком совершается насилие, а когда я вижу что-то такое, меня охватывает волна сочувствия жертве и негодования против насильников. И я не могу смотреть на такие дела равнодушно — вмешиваюсь, и иногда мне самому достается при этом так, что потом приходится быть посетителем травмопункта. Сейчас я тоже не удержался и подбежал к этому несчастному: