Иван Иванович все это выслушал, записал на диктофон, проверил качество записи и сказал:
— Хорошо, я доложу, но напрасно вы так о народе. Народ — это понятие святое, — добавил он и, перекрестившись, растворился в ночном эфире.
А я пошел дальше вдоль выстроившихся в колонну по одному автомобилей разного вида и назначения. Стояли тут старые «Волги», потрепанные «Жигули», новые «Лады», один «Запорожец» первой конструкции, горбатый, который, как говорили, собак боялся. Но больше было иномарок, всяких «мерседесов», «фольксвагенов», «ягуаров» и прочих. Стыли в общей очереди четыре автозака с надписями на бортах «Узники совести» и грузовики с крытыми кузовами. На их бортах белели трафаретные надписи: «Груз 200», «Груз 300» и «Груз 400». Я уже знал, что «груз 200», или просто «двухсотые», — это убитые, а «трехсотые» — раненые, что же касается «четырехсотых», то, как мне объяснил один информированный прохожий, это наши отважные добровольцы, которые кто в Донецк, кто в Дамаск едут «четырехсотыми», а обратно имеют шанс вернуться «трехсотыми» или «двухсотыми».
«Четырехсотые» были юны, худосочны и прыщавы. Сидевшие в задних рядах выглядывали из-под брезента, протягивали ко мне тонкие руки и, называя меня кто отцом, кто дедом, просили закурить, на что я отвечал, что сам не курю и им не советую, поскольку молодому истощенному и неокрепшему организму никотин может нанести непоправимый вред. За грузовиками стояла еще вереница военных автобусов, в которых ехали герои революции, Гражданской войны, Великой Отечественной, афганской, чеченской, украинской и прочих. В числе героев были двадцать шесть бакинских комиссаров, двадцать восемь героев-панфиловцев, тридцать восемь литовских снайперш в белых колготках и штук сорок распятых мальчиков.
Грузовики и автобусы никто не покидал, зато из других цивильных автомобилей водители и пассажиры повылезали наружу размяться, попи́сать и покурить. Пассажирами были люди всяких современных профессий: дилеры, менеджеры, провайдеры, промоутеры, девелоперы, риелторы, диджеи, мерчандайзеры и два омбудсмена. Все они разбились на отдельные группки. Приблизившись к одной из этих групп, я услышал, как они громко говорят о первом лице государства. Будучи сильно испорчен прежними обстоятельствами жизни, я ожидал от них чего-нибудь такого критического, и был сильно разочарован тем единодушием, с каким они одобряли все, что он для них сделал, и говорили о любви к нему такими словами, каких, возможно, никогда не слышали от них их невесты и жены, на говоря уж о матерях. Казалось бы, слыша такие слова, я как гражданин должен был только радоваться, но мне, скажу вам честно-пречестно, мне так надоело жить в условиях пылкой и жертвенной любви народа к существующей власти в любом ее виде и так от всего этого тошнит, как если бы меня принудили всю жизнь питаться одной только черной икрой. Я включил фонарик в моем айфоне и пошел, как Диоген, искать Человека. Я имею в виду человека, который обладает человеческим качеством быть хоть иногда, хоть чем-нибудь недовольным. Я шел и каждому встречному задавал один и тот же вопрос: «Крым наш?» Он отвечал: «Наш», и я шел дальше, пока не увидел стоящий в общей веренице машин скромный бежевого цвета микроавтобус с красными дипломатическими номерами и надписью на борту прямо-таки не нашими буквами «State department of the United States of America».