Дневник одного тела (Пеннак) - страница 103

52 года, 9 месяцев, 25 дней

Среда, 4 августа 1976 года

Перед самым погружением в сон я отчетливо увидел колоду мясника и лежащий на ней окровавленный мозг. Почему-то я решил, что он — мой, и эта мысль доставила мне неизъяснимое удовлетворение, которое я испытываю до сих пор. Думаю, это был первый раз, когда я видел вот так свой мозг. Я даже подумал тогда: чту, если бы на поле боя мне оторвало снарядом ногу, руку или еще какой-нибудь орган и отбросило бы его куда-то далеко, где он оказался бы среди других человеческих останков? узнал бы я его с той же легкостью, как этот мозг, оказавшийся в мясной лавке?

52 года, 9 месяцев, 26 дней

Четверг, 5 августа 1976 года

Мы с Тижо на террасе кафе пьем кофе. За соседним столиком парикмахер объявляет друзьям, что скоро уезжает в отпуск. Услышав это краем уха, Тижо с самым серьезным видом спрашивает: Тебе не кажется возмутительным, что парикмахер едет в отпуск, а волосы в это время будут торчать тут?

53 года

Воскресенье, 10 октября 1976 года

Еще один год прихватил. У кого? И куда подевались предыдущие? Например, последнее десятилетие, за которое все мои клетки, кроме сердца и мозга, обновились? Я отказался от официального празднования своих дней рождения — принимаю только подарки от детей. Никакого застолья, никаких гостей, одна Мона — вечером на нашем утлом плоту, который за эти годы заметно отяжелел, но все еще держится на плаву. Предвидя этот приступ меланхолии, Мона организовала вечер заранее: взяла два билета в зал Фавар на Боба Уилсона[25]: «Эйнштейн на пляже»[26]. Пятичасовой спектакль! Симфония замедленности. Именно то, что мне было нужно: чтобы мне вернули длительность времени, чтобы клетки замедлили свои процессы. Меня сразу покорили и миллиметрически точный въезд на сцену гигантского паровоза, и бесконечная чистка зубов, которой занимались все персонажи, а особенно — эти фосфоресцирующие подмостки, которые по полчаса переходят из горизонтального положения в вертикальное, и все это в полутьме, когда вокруг ничего не видно, кроме свечения. А ведь я узнал их, эти подмостки: это же тот обелиск из моего сна, который в ночь моего сорокатрехлетия водружался с поистине исторической медлительностью!

53 года, 1 день

Понедельник, 11 октября 1976 года

Пара, сидевшая на «Эйнштейне» перед нами с Моной, демонстрировала иной взгляд на длительность времени. Пара эта была вовсе не юная — не случайные влюбленные, не соблазнитель и жертва, которой он собирался «показать нечто такое». Нет, это были два «спутника жизни», муж и жена, которые, как и мы с Моной, прошли уже стадию «культурного эпатажа» и успели обзавестись потомством, оставленным сейчас на приходящую няню. У них с собой была корзинка с едой и термос с кофе, красноречиво свидетельствовавшие о том, что они знали, какого рода спектакль им предстояло увидеть, что они прочно укоренились в любви, во времени, в обществе и имеют вкус к жизни вообще и к современной жизни в частности. Корзинка была милейшая — сплетенная из ивняка. К тому же пара явно не принадлежала к числу тех, кто, находясь уже у самого финиша, приходят в театр, чтобы скрасить свое «одиночество вдвоем»: никакого сомнения, что в большом дворе Папского дворца в Авиньоне они кутались бы в один плед. Впрочем, как только яркий свет в зале сменился тревожным холодным свечением, лившимся со сцены, женщина положила голову на плечо своему спутнику. Все вокруг погрузились в замедленность Боба Уилсона, и сидевшая перед нами пара растворилась в ореоле охватившего меня очарования. Я только увидел, как мужчина, слегка двинув правым плечом, придал своей спутнице вертикальное положение. Зачарованный въездом паровоза, бесконечной чисткой зубов, фосфоресцирующими подмостками и минималистской скрипкой Филипа Гласса, я утратил всякое представление о времени, перестал чувствовать свое тело, осознавать, где я нахожусь. Я не смог бы даже сказать, удобно мне или неудобно сидеть. Мои клетки перестали обновляться. В какой момент этой вечности женщина предложила своему соседу чашку кофе, от которой он отказался, коротко мотнув головой? В какой момент она попыталась высказать какую-то мысль, но была прервана резким «тссс!»? В какой момент она стала ёрзать на сиденье, за чем последовало раздраженное «перестань!», заставившее пару голов обернуться? Эти краткие эпизоды, рассеянные на протяжении нескольких часов, отпечатывались где-то на периферии моего сознания. До того момента, когда мужчина прокричал фразу, после чего спектакль на несколько минут переместился в зрительный зал, а его спутница обратилась в бегство, причем вслед ей полетела изящная корзинка: «Вали отсюда, паскуда, дура несчастная!» Вот что прокричал член этого гармоничного союза. И женщина свалила — побежала, опрокидывая все на своем пути, упала в проходе, быстро поднялась и помчалась дальше, пробираясь к выходу, как прокладывают себе путь в толпе, во встречном потоке — спотыкаясь и топча походя всех и вся: зрителей, сумочки, очки (кто-то вскрикнул: «Очки! Очки!») и даже малолетних детей (если бы таковые оказались в зале).