Ночью не сомкнул глаз.
* * *
73 года, 1 месяц, 2 дня
Вторник, 12 ноября 1996 года
Вчера утром собрался на эту цистографию. Был скорее мертв, чем жив, но все же достаточно владел собой, чтобы проявить интерес к продвижению змееподобной камеры сквозь мой половой орган. Оказалось, не так уж и больно. Но я все чувствовал, как будто кто-то ползал внутри меня. Я думал о метро из «Рима» Феллини, о погребенных в моих недрах чудесах, которые будут найдены камерой, после того как она взломает святилище моего мочевого пузыря. Рентгенологу не сразу удалось найти вход в него. Прежде чем проникнуть внутрь, головка камеры несколько раз натыкалась на что-то, что я определил как внешнюю стенку пузыря. А, ну ладно, возьмем малость пошире. (Врачи бывают разные: одни преуменьшают трудности, другие преувеличивают, третьи вообще ничего не говорят, четвертые орут на вас, пятые — как этот — все поясняют. Все они, как говорится, люди, все — человеки, со своими знаниями и характерами.) Наконец камера проникла куда надо, и врач объявил: Вот, смотрите, мы внутри вашего мочевого пузыря. Ничего общего с феллиниевскими чудесами, запрятанными в подземельях Рима, — дрожащее изображение, абсолютно неразборчивое для моих неопытных глаз. Ничего, не так уж и плохо. Растянут только. Сделав снимки, рентгенолог вынул из меня свою камеру. Задержите дыхание. Ощущение, котрое я испытал при удалении камеры, удивило меня больше, чем то, что я почувствовал при ее введении: словно мой организм свыкся с этим любопытным глазом на шланге, принял его. В тот же день побывал у хирурга. Операция в пятницу, в пятнадцать часов. Мне расширят мочеиспускательный канал, подрезав простату, и введут временный зонд на то время, пока мочевой пузырь снова не станет эластичным и не восстановит свои функции. Не беспокойтесь, это — самое обычное дело, я таких операций делаю по десятку в неделю, успокоил меня хирург.
* * *
73 года, 1 месяц, 4 дня
Четверг, 14 ноября 1996 года
Прожил эти три дня как призывник, получивший отсрочку. Совершенно перестал наблюдать за своим телом — пусть им занимается медицина, — чтобы вволю вкусить мелких радостей, придающих жизни ее неоценимую прелесть: восхитительное жаркое из голубя в горшочке с кориандром, корицей и белым изюмом, вкус которых пронизал меня до самого мозжечка, детские крики во дворе, темнота кинозала, где я не выпускал из ладоней руку Моны (болезнь всегда делала тебя сентиментальным, замечает она), и такие туристические сумерки там, на мосту Искусств. Что за прелесть этот прозрачный парижский воздух! Все-таки Парижу никак не удается окончательно пропахнуть бензином!