– Двадцать шесть, – сказала Кеке.
Почтальон отрицательно покачал головой. Жена посмотрела на него.
– Двадцать семь! – поправилась она.
– Мне не нравятся его глаза! – повторил фельдшер. – Ну-ка, закрой дверь!
Кеке закрыла дверь и занавесила покрывалом окно, фельдшер взял со стола свечу и поднес к глазам почтальона.
– Странно…
Шалва сидел всё такой же спокойный и безучастный.
– Странно!..
Фельдшер удалял и приближал пламя свечи к лицу почтальона.
– Зрачки не сужаются от света и не расширяются в темноте – они неподвижны.
Он отошел от Шалвы, скинул с окна покрывало.
– Когда зрачки неподвижны, это значит, человек мертв.
С громким жужжанием в дверь влетела пчела.
– Пошли отсюда, Шалва, – сказал фельдшер.
О том, что у почтальона зрачки неподвижны, как бывает только у мертвых, Сосо рассказал председателю Георгию Патиашвили. Тот разбирался в медицине, когда-то сам учился в ветеринарном техникуме и поэтому не поверил фельдшеру.
Георгий был однорук, носил гимнастерку с пришпиленным к плечу пустым рукавом. Таким он вернулся с фронта год назад.
– Горе у него, врагу не пожелаешь… но живой человек мертвым быть не может… Пойдем к нему.
Вечером в доме Шалвы в темной комнате при свете керосиновой лампы председатель глядел в глаза почтальона. Он так близко подносил лампу к лицу Шалвы, что, казалось, вот-вот опалит ему ресницы. Черные чашечки зрачков не реагировали на свет.
– Значит, так! – с привычной для себя решительной интонацией начал Георгий. – Ты живой человек, ты должен жить ради памяти Давида…
Георгий осекся, сделал паузу, не зная, как продолжить ободряющую речь.
– Завтра, а может, уже сегодня, мы добьем этого шакала, эту фашистскую свинью. Ты – почтальон. Газеты, письма должны приносить теперь только радость… слышишь, Шалва… собери силы… поешь… Верблюд может без воды… но ты же не верблюд, неделю не ешь… Кеке, подай чай… я напою его…
Георгий поднял пиалу, хлебнул, попробовал, не горячо ли, потом поднес пиалу к губам Шалвы. Тот после краткой паузы, оглядев Георгия, Сосо и Кеке, стал пить.
Утром Кеке сказали, что на пасеке ночью гулял медведь.
Она зашла к мужу, тот спал, тихо посапывая. Кеке обрадовалась: “Спит, слава Богу!” Неделю она не видела мужа спящим. Она пошла вверх в гору, к пасеке. Улья были разворошены, сорваны крыши, смяты соты, один улей свалился, лился мед, и гудели зло пчелы. В сарайчике медведь наделал большую кучу, видимо, влез в окно, разбив его, – на острых стеклах остались пучки бурой шерсти.
Кеке села на стул и заплакала. В изгаженном медвежьим разбоем сарайчике нахлынули на нее сдерживаемые при людях слезы.