– Дрова на дворе!
Никита открыл дверь и побежал по снегу голый. Подняв десяток поленьев, брошенных в глубине двора, бегом назад. Входя в дом, снял с ржавого гвоздя рваную соломенную шляпу. Надел.
– Чем их зажечь? Зажигалку! Свистнули!
– Давай осмотрим дом, может, что найдем…
Никита накинул на себя полосатый матрац, ходит в нем. Под диваном обнаружил сандалии, зеленые от плесени.
– Мне – шляпа, тебе – сандалии.
Я стал обладателем сандалий, он в шляпе, но босой. Я предложил:
– Похожу по поселку, буду кричать, может, есть тут кто живой…
Никита вручил мне матрац, я пошел в поисковую экспедицию.
Поселок Вишня. Снег по колено.
Мелькнула собака.
– Собака! Собака! Иди сюда…
Собака смотрит на меня… Странное чучело… Побежала прочь. Я побежал за ней и упал в сугроб. Выкарабкался.
– Люди!
Оглядываюсь по сторонам.
Одинаковые заборы, дома. Всё белое. Безжизненное. Побежал назад. Не могу найти “нашу дачу”.
– Никита! Никита!
Тишина, падают хлопья снега. Я понял, что заблудился.
– Воровки! Проститутки! (Хочется плакать от отчаяния.)
Неожиданно увидел чучело. Чучело махало руками. Это Никита в солдатской шинели без погон.
– Там шкаф, мы не заметили, в шкафу висело это! – С гордостью показывает на шинель.
Я, обессиленный, замерзший, вошел в “нашу дачу”. Подбежал к шкафу, открыл его, забрался вовнутрь, сел на дно и захлопнул дверцу.
– Ты что? – Никита, босой, в солдатской шинели, ходит вокруг шкафа.
– Тут тепло!
Тихо матерюсь. Спрашиваю Никиту:
– Зачем, скажи, Лолашвили не пришел?
– У него зверская интуиция…
Зубы стучат. Дрожат плечи, спина, ягодицы. Мне холодно, как мамонту в вечной мерзлоте. Никита открывает дверцу шкафа.
– Все, хватит… Пошли к электричке, она тут где-то рядом прогудела…
Мы идем быстрым шагом к электричке. На Джеймсе Джойсе матрац, ноги во что-то обернуты – помнится, это разрезанный ножиком холст боттичеллиевской “Венеры”. Джеймс Джойс похож на немецкого военнопленного под Сталинградом. На Никите Михалкове шинель, сандалии и соломенная шляпа. Мы идем мимо магазина, на дверях которого замок. Мимо телефонной будки, в которую влезли погреться. Две вороны сели на крышу будки, стали грозно каркать. По стеклу будки сползала воронья жижа. Мы ждали, когда птицы слетят, они не слетали. Мы открыли дверь и побежали. Вороны не стали нас преследовать.
Мы, два чучела, бежим и хохочем.
* * *
Я закрываю записную книжку. Смотрю на ее рыжую коленкоровую обложку и думаю: хороший эпизод я выудил для финала – “Мы, два чучела, бежим и хохочем”. В этой фразе вопит наша молодость. Мы сегодня взрослые, отошедшие друг от друга люди (в этом нет ничьей вины, каждый из нас ткет свой узор на большом ковре под названием “жизнь”). Но жаль, что уже никогда нам не бежать утром по заснеженному полю, без денег, без паспортов, без штанов. Я, обернутый в Боттичелли, Никита в солдатской шинели, в летних сандалиях. “Два чучела, бежим и хохочем…”