«Идентичные, а иногда и неидентичные близнецы, — говорил Леонард, — Если один пропал в тумане, а второй выжил, только такие пары. Насчет идентичных я еще могу предположить, Михаэль Штубе со своими идеями о квантовой спутанности проводил любопытные эксперименты, но почему неидентичные? Фактически это ведь генетически различные организмы. Вот как вы, просто брат и сестра. Странно, очень странно. Но…»
Людмиле хотелось заткнуть уши, убежать в другую комнату, а то и на другую планету… потому что это означало, что где-то там, в черноте, в струях тумана, в нитях, переплетающихся под ее веками, когда она надевала шлем и отключалась от внешнего мира, — в этом сплетении странных волокон, струн и зияющих прорех Сашка по-прежнему звал ее.
…Нет, конечно, не были они идентичными близнецами. Они даже дружили не очень. Часто дрались — из-за игрушек, из-за того, на кого папка посмотрел. Разве что на море, единственный раз, когда выехали всей семьей… Сначала долгое, душное, жаркое путешествие в поезде, где пахло луком, вином, колбасой и человеческими газами, и Люська забилась на верхнюю полку, а Сашка, наоборот, носился по всему вагону, утомляя попутчиков. Но потом за окном, и за вокзалом, и за спуском из парка распахнулось широченное, серебряное, и все ссоры были забыты. Их смыла соленая вода. Их сожгло солнце, высмуглившее плечи до почти цыганской черноты.
И в самой-самой глубине, под органопластиком шлема и под веками, проводя корабль сквозь немыслимые переплетения и складки космической геометрии, Людмила иногда воображала себя рыбой. Рыбой на тонкой блестящей лесе, рыбой, которую тянут-потянут, вытянуть не могут, — а потом все же водяная пленка прорывается, и солнце чужого мира ослепительно бьет в закрытые глаза.
4. Там
Сашка знал, какой у отца бзик. В сущности, простой и понятный. Папка думал, что мама не выдержала, стоя там, на площадке, когда у ног колыхалась серая мгла. Отдала Люську соседке, а может, как была, с дочкой, кинулась в туман искать их с папой. Это, конечно, вряд ли — куда же делась соседка, и верхние жильцы, и все остальные? Но папка верил. Поэтому и не пускал Сашку в ходоки, а оставлял страховщиком с веревкой, а в свободные дни заставлял удить. Когда еще ноги ходили, сам удил.
Сашок видел, как однажды вечером, в сумерках, папка прокрался на балкон с Люськиной куклой в руках. Пластмассовая дешевая кукла с глупыми красными бантами в патлах. Папка ее на леску прицепил вместо блесны и кинул. Сашку стало нехорошо. И даже не потому, что отец явно мозгой поехал. Из старших почти все были слегка кукнутые, тот же дед Михалыч внизу, говорили, иногда срывается, бегает в тумане, своих кличет — едва его за трос успевают вытащить. Нет, страшно было другое. А вдруг поймает? Такое, что лежит потом на диване, глядя пустыми глазами в потолок, а утром взрывается, забрызгивая стены бурым, клейким. Или такое, которое расплывается синевато-зеленой слизью. Или такое, которое заползает ночью через рот в легкие и душит, душит, пока сам не станешь туманной тварью. Вот так. И этого страха Сашка стыдился больше всего остального, и мучился несказанно, и ночами ему снилась Люська. Как она бегает в тумане, зовет, и в руках у нее — пластмассовая кукла с глупыми красными бантами.