Я почувствовал, как будто земля уходит из-под ног. То, что он говорил, было верно. Я стоял и не знал, что делать, смотрел на него и до боли сжимал зубы и уже не слушал, что он говорит. Я смотрел на него, на эти широченные плечи, плечи-скамейки, плечи-ступеньки, на эти руки-клещи, руки, которыми можно гнуть подковы, руки, не знающие устали. Он может все, все, что захочет. Что ему отнести наверх один блок — мелочь!
Что этот блок таким плечам!
— Уйди, — сказал я. — Уйди…
И он пошел.
— Решай, — сказал он и медленно поковылял.
А я стоял и смотрел на него. Смотрел, как он уходит. Потом и я пошел. Но только в другую сторону. На ходу я машинально срывал первые побеги с веток и растирал их в ладонях. Я не знал, что мне делать. Я чувствовал, что не должен таить то, что знаю только один я, не должен молчать, а если скажу, то что будет с Анной Ивановной? А если с ней что-нибудь случится? Инка! Если я не скажу, то смогу ли я встречаться с ней, как прежде, просто, открыто, честно? И как и что я буду говорить ей? О чем я буду говорить?
Я не знал, что мне делать. Я шел и растирал в ладонях первые побеги. Одно я знал точно, наверняка, — что жизнь, во всяком случае двум людям, испорчена. И за что, почему, ради чего вот так, по́ходя испорчена жизнь? Почему?
Надо было что-то делать. Но что?