— Смотри, — говорил один другому. — Вот, оказывается, где был медведь.
— Да, — отвечал другой. — Смотри, как он прыгнул. Передние лапы вытянуты, а брюхо беззащитно. Если прыгнуть ему навстречу и поднять копье, он брюхом напорется на копье.
— Но они этого не знали. А видишь, как здесь нарисовано. Удобно зайти с двух сторон.
— Да. Помнишь прием, который мы придумали?
— Жаль, что они не знали приема, который мы придумали.
— Жаль, что они не знали, как прыгнет медведь.
— Жаль, что они не знали, где сидит медведь.
Они неловко помолчали, поглядывая на валун.
— Но мы-то теперь знаем, — сказал один.
Второй облегченно вздохнул и перекинул копье в правую руку.
— Да, — сказал он. — Мы знаем.
Больше они не говорили. Стискивая копья, они еще раз посмотрели друг другу в глаза и ушли, проскальзывая сквозь кустарник беззвучно, словно тени.
Художник опустился на землю. Из него будто вынули все мышцы и все кости. Он мучительно жалел, что не может пойти с теми двумя, и раз уж он не может пойти, то не стоило шевелиться совсем. Оставалось только ждать.
Небо затуманилось, и по листьям зашуршал тихий дождь. В воздухе повисла мелкая водяная пыль, тревожа ноздри, обостряя пряные запахи. Под первыми же каплями рисунок сморщился и потек, через минуту и следа его не осталось на потемневшем, шероховатом боку валуна. Но художник этого даже не заметил, глядя вслед тем двум, которые не захотели плакать и болеть вместе с ним. Которые просто пошли. Я их нарисую, думал художник. Я их обязательно нарисую, чем бы ни кончилась их попытка.
Черепнин Павел Арсентьевич не был козлом отпущения — он был просто добрым. Его любили, глядя заботливо и иногда как на идиота. И принимали услуги.
Выражение лица Павла Арсентьевича побуждало даже прогуливающего уроки лодыря попросить у него десять копеек на мороженое. Так складывалась биография.
У истоков ее брат нянчил маленького Пашку, пока друзья гоняли мяч, голубей, кошек, соседских девчонок и шпану из враждебного Дзержинского района. Позднее брат убеждал, что благодаря Пашке не вырос хулиганом или хуже, но в Павле Арсентьевиче не исчезла бесследно вина перед обделенным мальчишескими радостями братом.
На данном этапе Павел Арсентьевич, стиснутый толпой в звучащем от скорости вагоне метро, близился после работы к дому, Гражданке, причем удерживал тяжеловесную сетку с консервами перенавьюченного командировочного, и, вспоминая свежий «Вокруг света», стыдливо размышлял, что не вредно было бы найти клад. Научная польза и радость историков рисовались очевидными, — некоторая чувствительность, правда, смущала, — но двадцати (или все же двадцать пять?) процентов вознаграждения пришлись бы просто кстати. Образовалось так, что Павел Арсентьевич остался на ноябрьские праздники с одиннадцатью рублями; на четверых, как ни верти, не тот все-таки праздник получится.