— А что теперь? —задавала Верочка вопрос после ужина.
— А что теперь? — благодушно отозвался Павел Арсентьевич, отметивший славный день-парой кружечек пива и теперь размышлявший о парилке.
Верочка протянула кошелек:
— Пятьсот.
— Черт какой,— печально молвил Павел Арсентьевич. — А?..
—- А я еще когда за тебя выходила, знала, что все у нас будет хорошо, — прорвало вдруг и понесло Верочку.— Мне девчонки наши говорили: «Смотри, Верка, наплачешься: хороший человек — это еще не профессия. Он же такой у тебя правильный, такой уж — все для всех, весь дом раздаст, а сами голые сидеть будете». А я-то чувствовала, что все не так.
Это признание на шестнадцатом году семейной жизни Павла Арсентьевича задело неприятно... Нечто не совеем ожиданное и знакомое в нем было...
— Паша, — прошептала Верочка и капнула слезкой.— Ну что ты мучишься... Уж неужели ты не заслужил...
— Да что ты несешь? Что заслужил? — в бессилии и жалости вскричал Павел Арсентьевич. Он устал.— Устал я!
— Все же... все тобой пользуются. Должна же быть справедливость на свете...
— Какая еще справедливость! — закричал Павел Арсентьевич, комкая в душе белый флаг капитуляции.— Квартиру дали, зарплаты получаем, в доме все есть, какого рожна?!
И нелепо встряло, что ему сорок два года, а он никогда не носил джинсов. А у него еще хорошая фигура. А джинсы стоят двести рублей. А Светка через десять лет вырастет в невесту...
По лаборатории ползли слухи. Скромный облик Павла Арсентьевича обогатился новой чертой некоей оживленной злости. Предначертанность отчетливо проступила с прямизной и однозначностью рельсовой колеи.
И — лопнул Павел Арсентьевич. Сломался. (И то — сколько можно...)
...В Гостином поскользнулся на лестнице, в голове волчком затанцевала фраза «На скользкую дорожку...», и он не мог от нее отделаться, отсчитывая в кассу за венгерскую кофту кофейного цвета, исландский кофейной же шерсти свитер, куклу-акселератку со сложением гандболистки, когда принимал у нагло-ласковых цыганок пакеты с надписью «Монтана» и на Кузнечном рынке набивал их нежнейшими, как масло, грушами, просвечивающим виноградом, благородным липовым медом желтее топаза, когда в винном, затовариваясь марочным коньяком и шампанским, в помрачении ерничая, выстучал чечетку («Гуляет мужик... с зимовки вернулся»,— одобрительно заметили за спиной.), когда оставшиеся сорок семь рублей, доложив три двадцать своих кровных, пустил на глупейшую, якобы хрустальную вазочку в антиквариате на Невском.
— Издалека приехал? — со свойским одобрением спросил таксист у самоходной груды материальных ценностей на заднем сиденье.