Вошел в соседнюю комнату анфилады, где на большом тяжелом столе сегодняшняя общая и его личная гордость — двигатель Бурро для будущей повозки качения. Трудов было заложено неописуемо: для обмоток стартера всеми наличными силами неделю вручную изолировали проволоку особо изготовленной смолой, для сердечника учились прокатывать стальные листы толщиной в волос, специальный фарфор пошёл на основу.
Тут же рядом на столе метановый резачок. Автоматически взял, включил. Голубоватый бесшумный огонек выткнулся из дула. Резаком этим кто-то тут резал звенья для цепи главной передачи.
Рука вдруг сама потянулась к двигателю. Огонек пошел по рубашке охлаждения, стали сгибаться, слипаясь, ее трубочки. Выше, к распределительной крышке. Она сразу осела, расплавляясь, провода подгорали, распадались.
— Что я делаю?.. Что?!
А рука шла дальше.
Запахло горелой смолой и резиной.
Опомнившись, отбросил резак, недоуменно уставился на двигатель. Канавка-след тянулась от рубашки через стартер к шарам балансира — перечеркнула. А ведь по точности, по тонкости работы двигатель знаменует собой новый уровень для его воспитанников.
Хорошо еще, что не сжег обмотки.
Вздохнул, покачал головой. Что-то с ним происходит, надо успокоиться.
Сунулся было в библиотеку. Возле окна двое отпрянули друг от друга.
— Доброе утро, Степан Петрович!
Глаза нахально врут, что, мол, очень довольны его видеть.
Притворился, будто и не собирался здесь читать, что только за книгой.
Из большого зала негромко клавесин. Войди, радостно поздороваются, а потом неловкое молчание, ожидание.
Уходят, уходят от него мальчишки и девчонки. Теперь удержишь только важным, огромным делом, для которого еще не пришел срок, ибо пока не все подготовлено.
На конюшне жеребец коротко проржал, тыкаясь в руки мягкими ноздрями. Вот кто ему по-настоящему рад.
Через поле наперерез, тропинкой сквозь кустарники! Ольха, лещина, низкий березняк, шелестя, задевают ветками об ноги. Вздымаются поднятые копытом облачка луговой травяной пыльцы, бабочки завязывают над цветами свой трепещущий танец, в голубизне неба щебетание ласточек, синими парчовыми уступами опрокинулся под солнцем дальний лес.
А он ни разумом, ни телом не наслаждается этой красотой, этой прелестью.
Что за странность эта сегодняшняя тоска! Почему неуютно стало в собственной (условно, формально собственной) усадьбе?
Может быть, не только в усадьбе, во времени? Может быть, он и этему веку не пришелся?
Страшная мысль.
Неужто человек так накрепко прикован... нет, внедрен в свою эпоху, что ему в любой другой не выжить?