Бумеранг не возвращается (Михайлов) - страница 12

Наконец, шум, поднятый Ричардом Ромбсом вокруг статьи «Сталинград сегодня», докатился и до сенатора Мориса Поджа.

Дело Роггльса подвернулось кстати. Потерпев целый ряд неудач в расследовании «красной крамолы» в Марсонвильском университете, Морис Подж ринулся на Красного Роггльса.

С легкой руки достопочтенного мистера Ромбса дело Роггльса покатилось, точно снежный ком с горной вершины, обрастая все новыми и новыми подробностями. На страницах газет запестрели заголовки: «Коммунист Роггльс», «Роггльс предает интересы нации», «Элизабет Роггльс отрекается от своего сына!», «Вон из Марсонвиля Красного Роггльса!».

Наконец, неистовство Мориса Поджа достигло предела. Случилось это тогда, когда в руки сенатора попала книжка «Предатели нации», принадлежащая перу того же Патрика Роггльса.

В этой книжке Роггльс разоблачал преступные связи марсонвильских монополий в дни войны. Изданная в Советском Союзе, на русском языке, с портретом автора на обложке, книга вызвала новый прилив бешенства у сенатора Поджа. Выступая в сенате, он гневно вопрошал:

— Не следует ли нам воздержаться от посылки в Россию наших сыновей, чтобы уберечь их от воздействия доктрины коммунизма? Не следует ли нам в нашей свободной, демократической стране создать изолированные убежища для красных, как создаются лепрозории для прокаженных?!

— Не ново! — крикнул кто-то с балкона. — Это уже было у Гитлера! — и в голову сенатора полетел кулек с папкорном (жареной кукурузой).

Кулек с папкорном был чертовски похож на бомбу. Мужество покинуло сенатора как раз в тот момент, когда многочисленный отряд полиции бросился на балкон для поимки государственного преступника.

Был декабрьский морозный вечер. Легкий, но колючий ветер гнал из Александровского садика мелкую снежную пыль. Пламенели многоцветные огни реклам. Ровным молочно-белым светом заливали улицу гроздья фонарей. Неудержимый людской поток стремительно заполнял широкие тротуары. Шум автомобильных моторов, гудки клаксонов, оживленный говор — все сливалось в один неумолчный шум большого города. В этот послеслужебный час Москва была особенно оживленной и шумной.

Патрик Роггльс в нерешительности задержался на углу, затем пересек улицу Горького и вошел в кафе «Националь».

Во втором малом зале — мягких цветов золотистой осени — оказалось свободным одно место. Роггльс направился к столику:

— Разрешите?

Смешивая очередную порцию коньяка с боржомом, Эдмонсон рассматривал Роггльса

— Прошу! — не глядя на него, резко бросил человек, углубленный в чтение газеты. Его прямые жесткие рыжеватые волосы, серые глаза за толстыми стеклами очков, брезгливо опущенная нижняя губа, как бы висящая на двух складках, показались Роггльсу знакомыми. Он еще раз внимательно посмотрел на соседа, на его светлый, явно не по сезону костюм и яркий галстук, но так и не вспомнив, опустился в кресло.