— В обычное время было бы невозможно, но сейчас, когда институт срочно готовит рабочие чертежи для завода, возможна всякая небрежность.
— Ты это также почерпнул из специальных журналов?
Не ответив, Роггльс отвернулся и стал пристально смотреть в окно, наблюдая за тем, как, шныряя между ветвей, переговаривались синицы в саду, как им вторили клесты, выщелкивая семена из еловых шишек. Синицы и клесты, устраиваясь на ночь, постепенно затихли. Молчание в комнате стадо тягостным.
Машенька посмотрела на часы и поднялась с кресла.
— Тогда у меня мало времени, пока я доберусь до Москвы…
— Я провожу тебя до платформы. В Москву я не поеду, мне нужно для воскресных номеров написать большую статью, — сказал Роггльс и, надев шляпу, вышел с Машенькой в сад.
Когда они шли к платформе электрички, Роггльсу приходилось крепко держать Машеньку под руку. Она шла, точно слепая, часто спотыкаясь, не видя дороги, слезы стояли в ее глазах.
А Роггльс, глядя на Машу, думал: «Слезы! Слезы — это высшая степень улыбки, так, кажется, говорил Стендаль, он был знатоком женского сердца». Но…
Стендаль не знал сердца русской женщины, он этого не скрывал и сам. Сердце русской женщины всегда было иным. Это сердце вело за декабристами их жен по этапам сибирских централов. Это сердце в лихую годину войны заставляло женщин снимать ватник на суровом морозе, чтобы утеплить бетон зауральской стройки. Это сердце вело Лизу Чайкину на подвиг и смерть. Да и много лет прошло — изменилась карта нашей страны, изменились и люди, творчески переделавшие эту страну.
Забившись в угол вагона и подперев щеку ладонью, Машенька дала волю слезам.
Пассажиров было мало. Худенькая, маленькая старушка, повязанная шалью поверх плюшевой потертой шубейки, долго приглядывалась к Маше, затем, подсев к ней, участливо спросила:
— Зубы?
Выждав и не получив ответа, старушка повздыхала и добавила:
— А ты, как приедешь, милая, настой шалфею, полощи. Зуб-то кутний?
— Что, бабушка?
— Зуб болит, говорю, кутний? — еще раз переспросила она и добавила: — Зубная боль — не приведи господь.
— Зубная боль у меня в сердце, — тихо сказала Маша и закрыла глаза.
Старушка сочувственно повздыхала, пересела на прежнее место, ей хотелось поговорить, а Машенька была неразговорчива.
Выйдя на площадь Киевского вокзала, Маша прошла к метро, вошла в вестибюль и отсюда через окно внимательно оглядела площадь. Когда поток людей схлынул, она вышла на площадь, взяла такси и дала шоферу адрес института отца.
Позвонив отцу из проходной, Маша сказала:
— Папа, мне нужно с тобой поговорить, закажи мне пропуск…