В приложении к «Вечерке» можно дать объявление: «Куплю породистого пуделя. Паспорта родителей обязательны». А то, что вы желаете купить тысячу долларов, «Вечерка» не напечатает.
Толик Бабенко занимался тем, что брал валюту, у кого она есть, и передавал, кому она необходима. Ну да, называется: «незаконные валютные операции», – и номер у статьи имеется. А какие, спрашивается, операции? Из одного дома в другой перевез – вот и вся операция. Любят слова громкие говорить.
А Елена Качалина здесь вообще никаким краем. Она дама благородная, никуда не ездила, валюту никогда не видела, знает, что у Иванова есть, а Петров ищет, сказала Толику, который оказал любезность. Люди довольны, естественно, Елене благодарны, а ей, кроме благодарности, ничего не надо, деньги в дом муж приносит и на трюмо кладет.
Постепенно Толик и помимо Елены оброс ценными знакомствами, узнал, кому надо и у кого есть, техническим языком выражаясь, замкнулся напрямую. Однажды он вез «дипломат» с Солянки на проспект Мира, а позже выяснилось, что содержимое «дипломата» оказалось насквозь фальшивым. И Толик задолжал сумму, которую не то что выговорить, представить невозможно. Сначала исчез сон, за ним – аппетит, цвет лица стал неестественно желтым. Толик задумался. А кто его, Толика Бабенко, знает? Никто… Ничего не знаю… Никому не должен… Никуда больше не пойду. Толик поднял неприлично длинные ресницы, взглянул на мир просветленно. Начал есть и спать, румянец занял свое законное место.
Он уже совсем успокоился, даже жениться собрался, родного сына решил усыновить, начало новой жизни отметить шикарно. И вот, по дороге из Дворца бракосочетания, где подал заявление, заехал к Елене, хотел обсудить с ней место празднества.
Она встретила, как обычно, угостила кофе и спросила:
– Ты, Толик, как думаешь жить дальше?
– У меня квартира, у них квартира, думаю обменять на трехкомнатную…
– Ты знаешь, я в чужие дела не вмешиваюсь, мне своих достаточно, – перебила Елена, глаза у нее из золотых стали черными. – Я тебя рекомендовала и в стороне остаться не могу. Ты где это дерьмо взял?
Стул колыхнулся под Толиком, чашка выскочила из мгновенно одеревеневших пальцев.
Елена села напротив Толика, опустила голову, задумалась. И он впервые увидел, что совсем не так уж она молода и хороша собой, что чувствуются в Елене надрыв и усталость. И вдруг Толику показалось, что эта квартира, которой он так восхищался, – живое и враждебное существо.
Бутылки в иностранных «мундирах», неестественно сверкающие сковороды и кастрюли, раскорячившийся массивный стол, стулья со слишком высокими, как в суде, спинками, слишком острый нож – все вокруг насторожилось и ждет момента, готовое ожить и напасть. А там, в холле, подглядывают зеркала, размножая тебя, холодно насмехаются: врешь, брат, никуда ты не спрячешься. В гостиной кресла-ловушки, только сядь – не выпустят, круглый стол, который словно обнимает, диван-загогулина, здесь тоже ждут – садись, будем судить. Бар открыл хищный рот, выставил хрустальные зубы бокалов и разноцветные клыки бутылок – наливай и пей, но перед смертью не надышишься. В спальне кровати, низкие и теплые, как ванны, только здесь не спать – умирать спокойно, и торшеры покачивают круглыми головами, будто огромные ядовитые одуванчики. Кабинет, обитый кожей, принимает тебя, мягко чмокнувшая за спиной дверь отгораживает от мира, становится тихо, как в склепе, и хочется сесть в строгое кресло, вынуть из рыцарского шлема-зажигалки гусиное перо и написать свою последнюю волю.