Селезнев вел себя неспокойно. Он хоть и внимательно слушал Каирова, но все время ерзал на стуле, откидывался назад, всплескивал руками. В другой раз, покачивая головой, что–то бормотал себе под нос.
— Вас, учёных, нужно лицом повернуть к крутым пластам, — сказал Селезнев, едва скрывая раздражение, когда Каиров на минуту смолк. — Промышленность комбайны для нас выпускает, кое–где струги установлены, а приборное хозяйство отстает. Автоматика у нас не ночевала.
— «Атаман» сноровист, кровля слабая, тут нужна особая система автоматики, — вставил Борис Фомич, нажимая на слово «атаман» — так горняки окрестили самый крутой пласт угольного бассейна.
Начальник шахты не согласился с доводами Каирова, но и не протестовал. Он, правда, не скрывал своего несогласия, но почему–то не считал нужным возражать собеседнику. И когда Каиров кончил говорить, Селезнев, хлопнув в ладоши, сказал:
— Ладно! Вы нам только об одном скажите: когда будет электронная машина?
— Мила–ай!.. — протянул Каиров. — Она ещё в чертежах только да в наших головушках, — он показал жестом руки на свой лоб и на лоб Самарина.
Зазвонил телефон. Каиров поднял трубку. Выслушав, ответил:
— Сейчас приду, — и, положив трубку: — Извините, меня вызывает директор.
— Ладно, что ж… — проговорил Селезнев и поднялся. Селезнев и Баринов вышли из кабинета вместе с Каировым. Самарин шел следом и думал: «Какая–то чертовщина!.. Почему Борис Фомич считает машину далекой от завершения?..» Поравнявшись с Каировым, он спросил:
— Когда мне к вам зайти?
— После обеда, — сказал начальник лаборатории и простился с горняками.
После разговора с Шатиловым Борис Фомич пошёл обедать домой. Мария была в своей комнате, лежала на софе и просматривала текст роли, которую ей дали из недавно написанной местным драматургом Евгением Сычом пьесы «Покоренный «Атаман».
— Ты будешь сегодня меня кормить? — сказал он, присаживаясь у нее в ногах и стараясь заглянуть через край рукописи в глаза жены. Мария опустила листы и с минуту молча смотрела на мужа. Потом сказала:
— Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра я кормить тебя не буду. Ты сам будешь кормиться.
Мария произнесла эти слова тем тоном, за которым — Каиров понял это — кроется решимость, тщательно обдуманная убежденность. Она и раньше протестовала против кухонных работ, ссылаясь на загруженность в театре, но то были кратковременные вспышки досады, обиды — они налетали, как тучки на ясное небо, и тут же проходили, не оставляя следа, не производя перемен в бытовом укладе. Сейчас же бунт был настоящим, и навеян он был не вспышкой досады, а чем–то иным, серьезным, глубоким. «После курорта её словно подменили», — с горечью в сердце подумал Каиров и, не в силах сдержать нахлынувшей злости, выпалил: