И Вильсон не может не ответить на этот призыв. Его друзья в Америке не советовали ему ехать на Парижскую мирную конференцию. Президенту Соединенных Штатов не рекомендовалось покидать свою страну, руководить переговорами он мог и из Америки. Но Вильсон не поддается уговорам. Даже самое высокое звание его страны, звание президента Соединенных Штатов, представляется ему недостаточным для решения задачи, которую он предполагает решить. Не одной какой–либо стране, не какому–то одному континенту должен он служить, а всему человечеству, и не этому одному историческому мгновению, а лучшему будущему. Не интересы Америки хочет он эгоистически представлять — «выгода не объединяет людей, выгода разобщает людей», — а интересы всех стран. Он убежден, что сам должен со всем тщанием проследить за тем, чтобы военные и дипломаты, для профессий которых единение человечества роковым образом подобно погребальному колокольному звону, вновь не отдавали предпочтение узко национальным интересам перед интересами общечеловеческими. Он лично должен гарантировать, чтобы переговоры подчинялись принципу: «воля народов, а не правителей», чтобы заседания этой мирной конференции, конференции последней и окончательной для человечества, проводились для всего мира — при открытых дверях.
И вот он стоит на палубе парохода и смотрит на возникающий из тумана берег Европы, неопределенный, не сформировавшийся, как и его мечты о будущем братстве народов. Прямо стоит он, высокий, с крупными чертами лица, с острыми светлыми глазами за стеклами очков, выдвинув американски–энергичный подбородок, с плотно сжатыми полными губами. В характере сына и внука пресвитерианских пасторов — строгость и узость людей, для которых существует лишь одна истина и которые уверены, что им эта истина ведома. В его крови страстность всех набожных ирландских и шотландских предков и рвение кальвинистской веры, которая обязала вождя и учителя спасти исполненное грехов человечество. Стоически работает в его мозгу упрямый разум еретика и мученика, которые за свои убеждения предпочли бы костер отклонению хотя бы на йоту от текста Библии. И для Вильсона — ученого, демократа — понятия «гуманизм», «человечество», «свобода», «мир», «права человека» суть не холодные слова, а то, чем для его предков было Евангелие, не идеологические и туманные понятия означают они для него, а религиозные положения, которые он считает себя обязанным защищать, защищать в них каждый слог, подобно тому, как защищали Евангелие его предки. Во многих битвах сражался он, но это сражение, чувствует Вильсон, глядя на берег, который все более и более четко вырисовывается перед его глазами, станет решающим. И непроизвольно на его лице напрягаются мускулы, «бороться ради нового порядка приятно, когда мы можем, неприятно — когда мы должны».