Алестара передернуло от омерзения. Нет, отец может сколько угодно думать, что… Они с двуногой не помирятся. Такое не прощают, да не больно и хочется. Лишь бы дотерпеть друг друга, пока лекари и жрецы придумают, как их разлучить.
– Я понимаю, – покорно согласился он в ответ на ожидающий взгляд. – Отец, прости.
– Не у меня проси прощения. Боги, весь город знает… Не про вчерашнее, к счастью. Но уж о том, что ты запечатлен с человеком и балуешься гарнатой, разве что крабы не судачат.
И это ему казалось, что самое худшее позади? Алестар вскинулся, открыл рот – и закрыл его, сглотнув горько-соленую слюну. Судачат – о нем! Смеются над глупцом, запечатлевшим двуногую. Считают любителем гарнаты! Да его же… Его на арену не допустят! Это оказалось последней песчинкой. Алестар всхлипнул, тщетно пытаясь сдержать обиду. Пусть бы отец изругал и наказал за двуногую – это заслуженно и справедливо, но гарната!
А отец уже выплывал из комнаты, даже не взглянув в сторону Алестара, и оставалось только следовать за ним, задавая себе тысячу вопросов, ответа на которые не было. Были только горький мучительный стыд и обида – еще горше.
* * *
Тихо-тихо было вокруг. Тихо, темно и тепло. Тело обнимало что-то теплое, но не мягкое, как одеяло, а упругое, колышущееся. Давила на плечо и грудь повязка – это ощущение Джиад узнала сразу, не впервой. А узнав, вспомнила и все остальное: искаженное лицо принца иреназе, грязные слова, блик на остром обломке и быструю милосердную боль. Сейчас боль уже не была милосердной и обещающей забвение, она заполняла все внутри, разливая горячую тяжесть, будто под ребра засунули раскаленный камень. Это что же выходит, она жива? Почему? Удар был правильным, быстрым и сильным, он непременно должен был достать до сердца.
Сквозь забытье Джиад чувствовала, как чьи-то умелые руки меняют повязку, стараясь не сдвинуть тело, подносят ко рту узкий носик поильника, и в рот сама собой по глотку льется теплая солоноватая жидкость, похожая на бульон с какими-то травами. Закашлявшись, она с усилием сжала губы, отказываясь, и поильник убрали. Открывать глаза не хотелось, не хотелось вообще ничего, но она знала, что надо потерпеть. Рано или поздно ее оставят одну…
Утешив себя тем, что все равно выполнит задуманное, Джиад снова провалилась в горячие алые волны боли и жара, смутно надеясь, что больше не проснется. Не вышло. Сколько она проспала, непонятно, но при следующем пробуждении боль напоминала уже не раскаленный булыжник, а упорную крысу, угнездившуюся под ребрами и выгрызающую нору попросторнее. Грызла она медленно, по кусочку, и было вполне терпимо, только усталость от этой боли давила на все тело. А еще хотелось пить. Пить хотелось так, что когда из поильника полилась обычная пресная вода, Джиад не выдержала и жадно глотнула, все так же не открывая глаз. Вода словно впитывалась в нее изнутри, орошая иссохшие рот и горло, напоминая о плеске ручья и влажной темной глубине колодца… Пресная! И это оказалось невыразимо прекрасно, будто она все же оказалась наверху. Только вот вокруг по-прежнему колыхалась теплая и плотная масса моря.