Надо же, как интересно — на фасаде Старой Библиотеки, выходящем на Унтер-ден-Линден, красуются полотнища цветов старого имперского флага, черный-белый-красный. Судя по всему, Фриче начал реализовывать свою идею с «мягкой» заменой символики. Но вот два немаленьких портрета — мой и фон Вицлебена — совершенно лишние! Как только успели отпечатать?! Необходимо будет попенять министру пропаганды: незачем заменять культ фюрера на культ Шпеера! Будет вполне достаточно портретов в газетах и служебных кабинетах чиновников.
До Шопенгауэрштрассе в Шлахтензее мы добрались, когда окончательно стемнело. Огней мало, пускай воздушной тревоги не было целых шесть дней. Англичане беспокоили редкими налетами на северные районы Германии, но не более. Бронемашины на месте, одна у ворот виллы, другая на углу соседней Кайзерштульштрассе. Четыре патруля.
Военные бдительно проверили мои документы — приказ есть приказ. Отсалютовали: «Извините, господин рейхсканцлер, это наша обязанность». За ограду пропустили только мой автомобиль, «мерседесы» СД остались снаружи.
Вошел, снял шинель «Организации Тодта» в прихожей. В гостиной горят всего две лампы, уютный полумрак.
— Хайль, мой фюрер.
Я от неожиданности закашлялся. У мамы всегда было несколько своеобразное и язвительное чувство юмора, но тут она превзошла саму себя.
Кроме матери в гостиной никого не было — ну разумеется: поздно, Маргарет наверху, укладывает детей.
— Мама, ради бога! Фюрер только один! И здесь его нет. Его вообще больше нет!
— Ну а как прикажешь ныне к тебе обращаться? — Мать выглядела напряженной и нервной. Понимаю, не каждый день твой отпрыск становится главой правительства Империи. — Альберт, что произошло? Что всё это означает?
Сказать правду? Нет, не сейчас, это невозможно. Она меня проклянет.
— Самолет разбился. Группенфюрер… Точнее, рейхсфюрер Гейдрих сообщил днем, что взорвалась бомба. Подробности пока неизвестны. Заговор. Мятежники схвачены. Военные предложили мне… Предложили… Я не мог отказаться, положение в государстве удручающее.
Мать долго молчала. Видимо, поняла, что я недоговариваю. Не лгу, именно недоговариваю.
— Не стану разбрасываться громкими словами об ответственности и долге, — сказала она. — Ты получил достаточное образование, чтобы понимать их смысл. Надеюсь на одно: ты не участвовал в чем-то… подлом.
Мама всегда стояла на уровень выше усредненной немецкой домохозяйки, ограниченной треугольником «Kinder, Küche, Kirche». Она, несомненно, догадывается, что за моим жалким лепетом о разбившемся «Кондоре», бомбе, мифическом «предложении военных» стоит нечто большее. Большее и страшное. Та самая подлость.