Дверь распахнулась, и показалась правая нога Макелпайна. Очевидно, каблук послужил неплохим орудием для расправы с замком. Харлоу, в рубашке и брюках, не сняв даже ботинок, лежал, вытянувшись, на кровати. Он выглядел так, словно находился в глубоком обмороке.
Макелпайн с угрюмым видом и, словно не веря своим глазам, подошел к кровати, склонился над Харлоу, с отвращением принюхался и вынул бутылку из бесчувственной руки гонщика.
— И это величайший гонщик мира!..
— Вы же сами говорили, что все они к этому приходят. Помните? Рано или поздно, но все они приходят к этому.
— Но Джонни Харлоу!
— И Джонни Харлоу.
Макелпайн кивнул. Оба повернулись и вышли из номера.
Харлоу открыл глаза, задумчиво потер подбородок. Потом рука его замерла, он понюхал ладонь и брезгливо поморщился.
Бурные недели, промелькнувшие после гонок в Клермон—Ферране, как будто не внесли особых перемен в поведение Джонни Харлоу. Всегда сдержанный, замкнутый и одинокий, он и теперь оставался таким же, разве что стал еще более нелюдимым.
В дни взлета, находясь в расцвете сил на вершине славы, он был почти ненормально спокоен, держа свое внутреннее “я” под железным контролем. Таким же спокойным казался и сейчас, так же сторонился остальных, держался особняком. Его замечательные глаза (замечательные по своему феноменальному зрению) смотрели так же невозмутимо, ясно, не мигая, как и прежде, а его орлиный профиль был совершенно бесстрастен.
Руки гонщика больше не дрожали. Все как будто говорило о том, что человек этот находится в согласил с самим собой. Тем не менее, можно было заметить: состояние чемпиона весьма далеко от блаженной гармонии, и он никогда уже не достигнет внутреннего равновесия. С того дня, как Харлоу сбил Джету и сделал Мэри калекой, сказать, что его судьба неумолимо пошла под уклон, значит, сказать далеко не все. Успех не просто пошел на убыль, он рухнул что ни на есть самым роковым и бесповоротным образом как для самого гонщика, так и для широкого круга его друзей, знакомых и почитателей.
Спустя две недели после гибели Джету, в родной Британии, на глазах преданных болельщиков, явившихся как один вознаградить и поддержать своего кумира после тех ужасных оскорблений, которыми осыпала его французская печать, и вдохновить его на новые победы, чемпион пережил позорную неудачу, сойдя с дистанции в первом же заезде. Дело обошлось без каких бы то ни было травм, но “коронадо” превратился в кучу металлолома. Лопнули обе передние шины. Высказывалось предположение, что одна из них рванула, по меньшей мере, еще на треке. “Иначе, чем объяснить, — говорили многие, — что “коронадо” так неожиданно врезался в чашу?” Правда, такое мнение не было всеобщим. Джекобсон, как и следовало ожидать, изложил в узком кругу свою точку зрения. Он считал, что высказанное большинством объяснение — поистине образец милосердия. Теперь механик уже довольно часто повторял свое излюбленное заключение: “Водительский просчет”.