Когда меня привезли из КПЗ, пришлось провести в ожидании распределения по камерам несколько часов в большом, человек на сорок, «боксе». Люди разбились на группки, беседовали о чем-то своем, перетекали от одной кучки к другой. Менее опытные, как и я, прислушивались к советам «постоянного контингента», скрывая острый, но словно бы стыдный интерес: как там, в камере, повести себя, чтобы не «опуститься»? Ведь известно, начнешь падать — не остановишься. И оступиться можно на ровном, особенно если повел себя не в соответствии с рангом.
Заметнее всех в «боксе» казались двое рослых молодых парней. Сидели они не первый день, но лица их до сих пор хранили следы характерных питейных отеков и припухлостей. Судя по многочисленным наколкам и мудреному, перемешанному с матом воровскому жаргону, оба, как я решил, так и родились за решеткой. Тем не менее, как выяснилось потом, оба получили свой первый срок — по два года общего режима — явившись в зал суда «под расписку» прямехонько из заводского общежития. Но держались как деловые, так и шарили вокруг — к кому бы прицепиться, где бы урвать? Оба до последней секунды не верили в реальность приговора, считая, что их отдадут родному заводу на поруки. Не тут-то было — шла очередная кампания по борьбе с хулиганством.
В противоположном углу беседовали, сидя на корточках, трое пожилых, сельского вида мужиков в добротных, почти новых черных ватниках. Типичные бытовики, из тех, кого упрятывает законная жена за синяк под глазом или участковый за самогоноварение. Зачастили в зону в последнее время и престарелые сеятели мака, не устоявшие перед соблазном получить пяток пачек «капусты». Перебросившись парой цветистых фраз на своем жаргоне, парни разошлись в разные стороны и, перемигиваясь, двинулись к погруженным в беседу «ватникам». Приблизились оба почти одновременно. Тот, который все же опередил приятеля, по-хозяйски постучал ногой по туго набитому мешку, стоящему чуть в стороне. Таким обладал каждый из троицы — кулачье, этих да не пограбить — грех, все равно барахло вытрясут не на этапе, так в «зоне». Лениво поигрывая действительно внушительными мускулами, первый предложил поделиться добром. Ответом было молчание. Тогда второй накачивая, разогревая себя, длинно выругался, присовокупив словцо, выражающее здесь крайнюю меру презрения. Этого оказалось достаточно. Примолкшие мужики спокойно обменялись взглядами, затем резко, как по команде, поднялись. Под фуфайками оказались полосатые куртки «особого» режима. Гомон в «боксе» прекратился, словцо внезапно выключили громкость в приемнике. Горе-налетчики застыли. И хотя не было ничего особо грозного в «крытниках», взгляды их, казалось, парализовали людей. Оправдания, которые бормотали парни, уже никого не интересовали. Первого, секанув ребром ладони по горлу, подхватили за руки — за ноги и подбросили к потолку. Тело его с сырым шлепком шмякнулось о бетон и застыло, как сломанная кукла, марая его тонкой струйкой крови, сочащейся из уголка рта. Второму было не до приятеля. Он ошалело заметался по камере, по глупости устремляясь в глубину, а не к спасительной «кормушке». Впрочем, путь туда был отрезан. Когда на хрип подвергавшегося наказанию, а может просто на подозрительную возню в камеру ворвались солдаты, с его головы, полупогруженной в фаянсовую полусферу унитаза, стекали последние капли. Опорожнились все трое. Не слишком щедро, но вполне достаточно для того, чтобы этот бывший человек отныне принадлежал к миру педерастов и «чушек». Насиловать его не стали, кому нужен дополнительный срок, но этим скоро займутся другие. После такого душа разговор в «зоне» короткий, особенно на общем режиме, где, полным-полно таких же искателей приключений. У всех «кошачьи» сроки в один-три года, которые они считают за честь отсидеть «по концу, как человек», чем надевать повязку «активиста», лишающую возможности бить себя в грудь в компании дворовых авторитетов.