Макс (Макушинский) - страница 64
— Жизнь нашла свою тему; жизнь, найдя свою тему, распалась надвое, на отрицание — и отсутствие себя же самой.
— Но ведь вот же, вот же, вот же она, моя жизнь… и стоит мне только подумать о чем-нибудь, чтобы ухватить ее обеими руками. Я мыслю ясно; я держу ее крепко; и — что же?
И все опять, конечно, разваливалось; рассыпалось; дробилось; и он, Макс, все снова и снова, но с каким-то, пожалуй, неведомым ему прежде упорством, немедленно, нагонял, настигал свою мысль, — жизнь, — упорно от него ускользавшую; ловил ее; делал шаг и тут же, немедленно, останавливался; и… и все опять, конечно же, начиналось сначала; и вновь, и вновь, не удерживаясь в настоящем, его — уже, конечно, не мысль — не жизнь — соскальзывала как будто в какое-то, ей же самою и создаваемое, быть может, пустое, легкое будущее, — и двигаясь как будто в каком-то, ей же самою и создаваемом, может быть, пустом и легком пространстве, уходила все дальше и дальше — от него, от себя… и он опять ловил ее, с неведомым прежде упорством, — выслеживал, одергивал, — останавливал.
Он уже понимал, может быть, что долго все это не продлится.
— И значит, что-то не так, что-то, значит, неправильно.
То были, как сказано, дни — то были даже недели — то были, следовательно, недели и дни, тянувшиеся, пролетевшие: в блаженном усилии, в мучительном напряжении. То была его, Максова, последняя — или так казалось ему — заранее — он был почти уверен в этом — обреченная на неудачу, безнадежная, но все же попытка: преодолеть… подлежащее преодолению, выйти и вырваться.
— И как же вырваться, как же, думал он, выйти?..
Он выходил, вырывался… ненадолго, изредка — и потом опять, конечно же, падал — в ту же — случайную, чуждую, внешнюю, ему самому неподвластную, как сказано, жизнь — не-жизнь, если угодно.
— А ведь это и должно быть, думал он, жизнью… это внезапное, редкое, трудное.
— Это должно быть — жизнью, это должно быть — легко.
— Ах вот как? — Конечно. — Это должно быть легко… просто… как вдох или выдох.
— И что-то, значит, неправильно, в чем-то я ошибаюсь.
Он пытался начать все сначала, продумать свои предпосылки. Он принуждал себя к усилию — он уже не верил в него.
— Нет, думал он, простым усилием ничего не добьешься, ничего не изменишь.
— И значит, так думал он, может быть, и значит, должны быть какие-то, совсем иные, еще не испытанные, еще не изведанные или, может быть, забытые мною возможности… какие-то, может быть, совсем иные источники жизни.
И шагая, например, вдоль реки или стоя, например, у окна, глядя во двор, вниз, на совсем крошечные, заваленные снегом скамейки, деревья, отсветы фонарей на снегу, Макс, продумывая свои предпосылки, — Макс, как будто впервые (он понимал, разумеется, что это не так, но так казалось ему…) — и как если бы (так думаю я теперь, здесь, в конце лета, на берегу моря…) — как если бы, не выдерживая настоящего, не в силах ему ответить, он, Макс, в эти дни и недели, недели и дни, предпочитал, предпочел пустому будущему прошлое, во всяком случае, подлинное, действительно бывшее, — и в тайной надежде, быть может, найти там, в прошлом, какие-то, совсем иные, забытые им возможности, какие-то, может быть, совсем иные источники жизни, — Макс, короче и как будто впервые, думал, начал думать, в эти дни и недели — о разных, далеких и очень далеких, самой природой своей, своей окраской, звучанием, значеньем и смыслом друг от друга отделенных, как сказано, временах, о той, к примеру, неистово-ветреной и теперь уже давным-давно закончившейся, как сказано, осени, когда он бродил и бродил по городу, не в силах остановиться, и в этих блужданиях открывал в себе нечто, дотоле неведомое, ранее незнакомое, то же самое, думал он, что и привело его к этому… раздору с самим же собой, — и набрел, среди прочего, на некую, очень маленькую, как сказано, площадь, — и о прошлой, к примеру (не отмеченной мною на карте…) или о позапрошлой, скажем, зиме, — о прошлом, о позапрошлом (взятом в скобки, не взятом в историю…) лете, — о его, Максовых (не упомянутых мною…) поездках, — о нашей с ним общей, однажды (и тоже не упомянутой мною…) поездке в тот город, в отличие от Москвы утративший свое название, куда мы снова поехали с ним — отсюда, из этой маленькой, за дюной притаившейся деревушки — гораздо позже, впоследствии, — о дворцах и набережных, мостах и каналах, — о Ростральных колоннах, Михайловском парке, Марсовом поле, — и о том, конечно же, августе, дождливом и темном, когда мы встретились с ним, впервые, как будто впервые, — об этом августе, неправдоподобно-далеком (так думал он, может быть, — и так думаю я теперь, здесь, в конце лета, на краю мира…) — об этом августе, об этом начале, которое (как и всякое начало, быть может…) одновременно принадлежит и не принадлежит всему последующему (всему тому, собственно, что вместе с ним и началось…) — точно так же, как принадлежит и не принадлежит оно всему предыдущему (всему тому, соответственно, что вместе с ним и закончилось…) — об этом кратком, единственном, в дожде и холоде, тумане, шелесте листьев затерянном, невозвратимом мгновении, — и еще, быть может, о чем-нибудь, уже совсем сказочном, призрачном, — о том, что мы еще помнили, в августе, а после как будто забыли, — о сломанных велосипедах, вечерних встречах возле кино, шуме поездов по ночам… все дальше и дальше уходил он по этим, как будто впервые открывавшимся — ему, Максу — дорогам; все глубже и глубже проваливался он в свою жизнь; и вдруг опять оказывался на поверхности — вот сейчас, вот здесь — в настоящем, лицом к лицу с самим собою; и все опять было так же, так же трудно и так же мучительно; и он не знал по-прежнему, что ему делать. Зима заканчивалась — избавление не приходило.