Четыре четверти. Взрослая хроника школьной любви (Юк) - страница 111

– Прекратим этот разговор, – жестко остановил Монмартик.

Он накрыл скульптуру тонкой тканью, словно боясь, что лишний взгляд изменит что-либо в замысле автора.

– Ну, все, давай прощаться.

Женя притянул ее к себе, и она недовольно подставила щеку для поцелуя:

– Еще двенадцать минут до отхода поезда. Ты куда-то спешишь?

– Да. Я не могу опоздать.

– Конечно. Я все понимаю. – Маша поджала губы.

Через сорок минут с того же Ленинградского вокзала отходил поезд на Псков. Мама-Оля добро на поездку все же вымучила. Сборная команда из класса уезжала на зимние каникулы: в Псков и Великий Новгород. Маша – чуть севернее – в Петербург. Ерунда – три сантиметра на карте. «Дан приказ ему на запад. Ей в другую сторону…» Она не могла поехать с ними. Монмартик оказался прав: «Упущенные возможности не повторяются». Маша должна была сменить маму, которая уже больше месяца безвыездно ухаживала за бабушкой. Бабушке было значительно лучше, но о выписке никто не помышлял. Маша предложила себя сама. Родители не просили. Они считали, что ей надо отдохнуть. Полугодие Маша вытащила на все пятерки, зато чего ей это стоило. Но от того, что это была ее личная инициатива, тоска не становилась меньше. Женя мог, конечно, обидеться, что она не едет с ними. Пусть. Это его проблемы. Если мозгов хватит, то поймет, что она не имела право поступить по-другому.

Он подсадил ее в вагон, а сам, не оглядываясь, припустил вдоль залитого электрическим светом перрона, утыкающегося в здание Ленинградского вокзала.

Маша прошла в купе, где уже расположились пышнотелая глава семьи, которая постоянно шпыняла своего худосочного задерганного супруга и бледного, то и дело шмыгающего сопливым носом ребятенка лет семи. Тетушка одна могла заполнить собой все купе. Этому мешало лишь безумное количество таких же по габаритам чемоданов, которые молчаливый муж пытался размазать по всем имеющимся полостям. Маша поняла, что ее сумка здесь лишняя. Она подставила ее себе под ноги и забралась, сняв сапожки, на свое место у окна.

На стеклянном экране плоского однопрограммного телевизора показывали обеззвученный неинтересный фильм о посадке в отходящий поезд. Куда-то спешили, катя за собой сумки, возбужденные пассажиры, курили полураздетые мужики, провезли погромыхивающую тележку, груженную сползающими коробками. Белые мухи помехами электрически вспыхивали на экране и, кружась, исчезали за его нижней кромкой: изображение рябило.

Настроение тоже. Впереди были каникулы, которые она так ждала. Но с детства такие желанные и чуть-чуть волшебные новогодние праздники сейчас не обещали ничего, кроме уныния одиночества. За полгода Маша отвыкла от молчаливой свободы потерянного человека. В Москве она ощущала себя востребованной каждую минуту. И времени катастрофически не хватало. Две недели, в которые она будет предоставлена сама себе в Питере, пугали ее своей незаполненной пустотелой огромностью с единственным содержательным действием – сидением возле дремлющей в больничной палате бабушки. Неужели ей придется общаться с бывшими друзьями? Это страшно было даже представить. Возвращаться к тому, от чего полгода назад она в панике бежала? Она даже не думала, что совсем недавно уже побывала в родном городе. Та поездка была переполнена тревогой и проблемами больницы – она была не в счет.