не было никого убивать, а уж мистера Хэтча и подавно, и если б только мистер Хелтон не выскочил с такой неожиданностью, заслышав перебранку, тогда… но то-то и беда, что мистер Хелтон услышал и кинулся ему на помощь. Самое непонятное — что случилось дальше. Он же видел, как мистер Хэтч двинулся на мистера Хелтона с ножом, видел, как острие ножа снизу вверх входит мистеру Хелтону в живот и вспарывает его, точно хрячье брюхо, а между тем, когда мистера Хелтона наконец поймали, на нем даже царапины ножевой не оказалось. Опять же, знал мистер Томпсон, что держит в руках топор, чувствовал, как его заносит, но вот как ударил им мистера Хэтча — не помнил. Не помнил, хоть ты что. И точка. Помнил одно — свою решимость отвести от мистера Хелтона руку, которая должна была его зарезать. Он все бы объяснил, если бы только представилась возможность. На суде говорить не дали. Задавали вопросы, он отвечал да или нет, а до сути дела так и не добрались. И теперь, после суда, он вот уже неделю с утра умывался, брился, одевался, как на праздник, и, взяв с собой Элли, каждый день отправлялся по соседям, рассказывать всем, никого не пропуская, что вовсе не имел умысла убивать мистера Хэтча, — а что толку? Никто ему не верил. Даже когда со словами: «Ты при этом была, ты же видела, правда?» — он оглядывался на Элли и Элли неукоснительно и громко отзывалась: «Да, это правда. Мистер Томпсон лишь пытался спасти жизнь мистеру Хелтону», а он подхватывал: «Не верите мне, спросите у жены. Она не соврет», — даже тогда что-то такое виделось ему у них на лицах, от чего он разом сникал, опустошенный и смертельно усталый. Никто не хотел верить, что он не убийца.
Даже у Элли не нашлось хотя бы слова ему в утешение. Он все надеялся, что наконец-то она скажет: «Знаете, мистер Томпсон, а я вспомнила — я действительно все успела увидеть, когда вышла из-за дома. Это не выдумка. Так что вы, мистер Томпсон, не беспокойтесь». Однако день за днем они катили по дороге в молчании — дни укорачивались, клонясь к осени, но сушь и зной держались прежние — коляску трясло на ухабах, и Элли ничего не говорила; их уже трепет охватывал при виде каждого нового дома и людей, живущих в нем, все дома теперь были на одно лицо, и люди тоже — будь они старожилы или новые соседи — слушали мистера Томпсона с одним и тем же выражением, когда он объяснял, зачем приехал, и заводил свой рассказ. Глаза у них становились такие, словно им кто-нибудь прищемил сзади пальцами глазное яблоко, — глаза прятались внутрь, меркли. Иные, надев на лицо деланную, застывшую улыбку, старались держаться приветливо: «Да, мистер Томпсон, представляем, каково вам должно быть сейчас. А для вас как ужасно, миссис Томпсон. Да, знаете ли, я уж и сам прихожу к тому, что иначе как силой себя не оборонишь. Ну разумеется, мы вам верим, мистер Томпсон, с какой бы стати мы вздумали вам не верить? Разве не по закону вас судили, не по справедливости? Само собой, вы поступили правильно, мистер Томпсон, мы тоже так считаем».