Аудиторию очистили быстро: позвенели колокольчиками, покурили полынью в углах — и готово, но модернизация ограждающих чар отняла не меньше недели. Все они, по слухам, пристегивались к огромному чугунному идолу: он стоял в тайной комнате в географическом центре кампуса, и никто его ни разу не видел. Профессор Марч, с лица которого не сходило озабоченное и загнанное выражение, шастал по многочисленным погребам, подвалам и катакомбам, проверяя с упорством маньяка фундаментальные чары, предохраняющие от нападения снизу. Преподаватели развели свой костер, мало похожий на тот, что устроили на равноденствие третьекурсники. Высушенные, ровные как шпалы кедровые поленья сложили во что-то вроде китайской головоломки, которую профессор Хеклер весь день подправлял. Когда он наконец поджег эту фигуру скрученной бумажкой с загадочным русским текстом, костер вспыхнул, как магний. Студентам дали указание не смотреть на него в упор.
Наблюдать, как реальная магия применяется против реальной угрозы, было полезно, но малоприятно. Тишина, стоящая в столовой во время обеда, дышала бессильным гневом и новой разновидностью страха. Один первокурсник ночью собрал свои вещи и вернулся домой. Те самые девочки, которые еще недавно старались не садиться за стол рядом с Амандой Орлов, теперь собирались по трое-четверо на каменном ободе одного из фонтанов, плакали и тряслись. Состоялись еще две драки. Профессор Марч, закончив проверку фундаментов, ушел в академический отпуск, и знающие люди — то есть Элиот — очень сомневались, что он когда-нибудь вернется к преподаванию.
Временами Квентину тоже хотелось сбежать. Он думал, что его ждут репрессии за ту штуку с подиумом, но об этом, как ни странно, даже не поминали. Лучше бы помянули, тогда бы он хоть понял, в чем дело: либо он совершил идеальное преступление, либо оно так ужасно, что никто не смеет обвинить его прямо в глаза. Он точно в капкан попал. Горевать об Аманде? Но ведь он, можно сказать, ее и убил. Покаяться? Но у него не хватит духу признаться никому, даже Элис. Он носил свою позорную тайну в себе, рискуя, что она загноится и перейдет в сепсис.
Он думал, что покончил с чем-то подобным в тот самый день, когда зашел в заброшенный бруклинский садик. В Филлори такого никогда не случалось: там присутствовали конфликты и даже насилие, но все решалось в героическом, благородном ключе, и пожертвовавший собой персонаж всегда оживал в конце книги. В мире его мечты образовалась прореха, и страх пополам с тоской лились в нее, как грязная ледяная вода сквозь пробоину в дамбе. Брекбиллс вместо тайного сада смахивал больше на укрепленный военный лагерь. Это не сказка, где добро побеждает автоматически; это все тот же реальный мир, где несчастья случаются без всякой причины и люди расплачиваются за неумышленные поступки.