В западном обществе, даже в патриархальный период, отец с самого начала является образцом. Для образования «двойного зажима» нужно, чтобы отец стал еще и преградой. А стать преградой отец может лишь с уменьшением своей власти, которое во всех отношениях приблизит его к сыну и сделает их обитателями единого пространства. Золотым веком «эдипова комплекса» будет тот мир, в котором положение отца ослаблено, но не уничтожено окончательно, то есть западная семья последних столетий. Отец оказывается первым образцом и первой преградой в мире, где распад различий начинает умножать поводы для «двойного зажима».
Такое положение вещей само нуждается в разъяснениях. Если эволюция современного общества заключается в распаде различий, значит, она очень похожа на то, что в нашей работе названо жертвенным кризисом. И действительно, во многих отношениях модерн — это синоним культурного кризиса. Правда, следует отметить, что современному миру всякий раз удается заново обрести стабильность — ненадежную, конечно, и связанную с определенной обезразличенностью, сопровождающейся все более интенсивным соперничеством, которое, однако, не настолько сильно, чтобы этот мир разрушить. Предыдущие главы заставляют предположить, что первобытные общества в такой ситуации не устояли бы: насилие лишилось бы всякой меры и его пароксизм пустил бы в ход механизм учредительного насилия, восстановив тем самым какую-то весьма многоразличающую систему. В западном и современном мире ничего подобного никогда не происходит; стирание различий протекает постепенно и непрерывно и кое-как переваривается и усваивается данным сообществом, которое понемногу распространяется на весь земной шар.
Ответственность за напряжение и отчуждение, которым подвержен современный человек, нужно возлагать не на «закон» в какой бы то ни было форме, а на все более полное отсутствие всякого закона. Непрестанное разоблачение закона связано с типично современной обиженностью, то есть с напором желания, наткнувшегося не на закон, как оно полагает, а на образец-преграду, господство которой над собой субъект не хочет признавать. Чем лихорадочнее и безнадежнее становится мимесис в вихре сменяющихся мод, тем упорнее люди отказываются признать, что они превращают образец в преграду, а преграду в образец. Вот где подлинное бессознательное — и понятно, что оно может принимать самые разные формы.
Проводником на этом пути будет не Фрейд, и даже не Ницше, отводящий обиженность «слабым», тщетно пытающийся установить прочное различие между этой обиженностью и по-настоящему «искренним» желанием, волей к власти, которую он мог бы назвать