8 ноября 1933 года, Сен-Бьеф, Нормандия
Жан,
Эти письма, ты знаешь, не просто ритуал, помогающий мне как-то собрать и привести в порядок спутанный клубок мыслей. Это, пожалуй, связь, единственная тонкая, но пока еще крепкая нить, держащая меня на краю. Я пообещал себе две вещи, Жан, которые непременно должны случиться прежде, чем я рассчитаюсь с этим миром. Я хочу вспомнить все, что столько лет скрывала моя лукавая память, и я хочу дождаться кальвадоса нового урожая. Увы, второе — уже вряд ли. Сегодня, откашлявшись, я увидел на платке давно ожидаемые кровавые пятна. Старый седой доктор в госпитале предупреждал меня, что ранения в грудь не проходят бесследно. Немолодой лысоватый профессор медицины, с которым судьба свела меня в Алжире, качал головой, убирая стетоскоп. Я все понимаю, Жан. Это могло быть что-то иное, никто не вечен, а у меня хотя бы есть время попрощаться с жизнью, как подобает. Притом я вовсе не собираюсь дожидаться последнего этапа — к чему? Но вот кальвадос… Его жаль. К моим услугам лучший сорт во всей Нормандии, несколько бутылок самого удачного года за последние полвека все еще ждут своего часа, и я не собираюсь оставлять их тем, кто придет, подобно вору, искать нищенской поживы в осиротевшем доме. Пожалуй, стоит послать бутылку Греноблю, он помнит родителей и оценит последний кальвадос Дуаньяров по достоинству. Но все равно я хочу попробовать новый, этого года. Мне кажется, он должен быть особенным.
Так вот о кровохарканье. Профессор предупреждал меня, что это будет признаком стремительного приближения конца. Кто-то тянет в этом состоянии годами, но на моих легких уже столько рубцов, что… У меня нет иллюзий, Жан, я почти рад, что можно больше не ждать неминуемого. Ты навсегда остался молодым, мой дорогой брат, а я прожил долгую жизнь, но итог у нас с тобой один. Может, лучше было бы и не коптить небо? Старый сад при доме умирает вместе со мной. Я сегодня ходил по дорожкам и трогал шершавые стволы яблонь, седые от лишайника. Некому обрезать ветви, счистить омелу и мох, убрать из-под стволов листву и паданцы. Это хорошие яблони, Жан, при должном уходе они бы еще дали пару урожаев. Старые нормандские сорта — как старые солдаты: даже умирая, они отдают свой долг. Я держался все эти месяцы, Жан, но увидев яблоню, сломанную ветром, я упал рядом на колени и гладил ствол, рыдая от жалости. Ее посадил отец в год нашего рождения, под этой яблоней я впервые поцеловал Люси. Говорю тебе, Жан, смерть отца, о которой я узнал случайно, не ударила меня так жестоко, как вид сломанного серого ствола на черной гнилой листве. Будто все эти годы, все смерти наконец навалились на меня. Отец… Как он смог пережить все это? Смерть лишь одного из сыновей убила нашу матушку. Как он смог пережить смерть жены и сына, отъезд другого сына, больше похожий на бегство… Или не пережил? Мне, никогда не имевшему ни жены, ни детей, этого не понять. Но яблони тоже не всегда падают, умерев, чаще они остаются выситься печальными корявыми остовами, ожидая милосердного топора. Вот и я так, Жан. Мы оба умерли тем ликующим солнечным днем, только один из нас не сразу это понял.