Драться с Потапом, чтобы вырваться на свободу, Санька побоялся. Он пошел бродить по дому, чтобы составить мнение о его планировке. Будь фигурант пограмотнее, он сравнил бы строение с критским Лабиринтом, в коем где-то сидит быкоголовый Минотавр. Но он знал из мифологии главным образом Юпитера, Меркурия, Венеру, нимф, сатиров, то есть тех, кто попадался в балетах.
Коридоры в доме соединялись под какими-то диковинными углами и выделывали выкрутасы. Санька, озабоченный поиском таких дверей, что сразу вели бы на улицу, по которой можно удрать, не увязая выше колен в сугробах, повернул налево, потом повернул направо, в незнакомый закоулок, и, пройдя с дюжину шагов, уткнулся в дверь. Она оказалась открыта, и Санька вошел в большую комнату, которая освещалась лишь огоньком лампады, висевшей в углу перед образом Николая-угодника.
В комнате пахло так, как за кулисами перед премьерой, когда привозят новенькие декорации и задники, на которых только-только высохла краска. Санька вздохнул — и затосковал. Если бы не рост — он стал бы уже вторым дансером, блистал, и все кричали: «Браво! Фора!», а к ногам летели б из партера кошельки с деньгами…
Санька любил театр, секунды торжества на сцене, и нельзя сказать, что жил ради них, — торжество-то достается дансеру, исполнившему арию, а береговая стража, стоя у него за спиной, только улыбается в лад. Скорее уж жил ради общей радости, когда последние звуки музыки смолкли, премьерный спектакль окончен, но публика бьет в ладоши, не унимается, показывая, сколько она всем довольна, в том числе — и слаженными движениями береговой стражи.
Запах разбудил тоску, Санька повесил голову. Но долго стоять столбом он не мог — огляделся по сторонам. Комната была обставлена странно — посередке возвышение в поларшина, а на нем — что-то вроде театрального топчана. Вдоль стен — какая-то еле видная мебель, на столе — вроде бы двусвечник.
Санька зажег свечки от лампады и тогда уж увидел главное в этой комнате — мольберт, который был укутан тряпицей. Он понял — в доме живет кроме балетного фигуранта еще и живописец. Из любопытства Санька снял тряпицу — и обнаружил целую картину, посреди которой была обнаженная женщина. Лица художник еще не намалевал, но тело, на Санькин взгляд, было восхитительно — лучше даже Анютиного.
Он несколько минут глядел на женщину, лежавшую в вольной позе, как если бы спала, проснулась и приподнялась на локте навстречу солнечным лучам из окошка. Он улыбнулся ее изящному колену и ножке с высоким выгнутым подъемом. Безмолвно похвалил небольшую, но округлую, как яблочко, грудь. Талия у безликой незнакомки тоже оказалась хороша.