Остались позади все трудности дальней дороги, и вот я в Казачинском — месте ссылки Пантелеймона Николаевича. Потемневшие от времени избы, сложенные из кряжистой сибирской сосны. Широкий и неспокойный в этих местах Енисей. Глушь…
К приезду моему Лепешинский постарался, елико возможно, принарядить избушку, в которой так долго ожидал меня. Но сделать это в местных условиях было почти невозможно. Тогда он использовал свои способности к рисованию и нарисовал три портрета: Маркса, Чернышевского и Перовской. Портреты удались, и Пантелеймон Николаевич преподнес мне их в качестве первого подарка.
На устройство нового жилья ушло сравнительно немного времени. Кое-что я привезла с собой, кое-что нашлось на месте; и, покончив с этими хлопотами, я приступила к работе — фельдшерицей в местной амбулатории.
Небольшая колония ссыльных в Казачинском стала пополняться. Царские власти старались схватить и изолировать всех, кого подозревали в борьбе против самодержавия или революционном образе мыслей. Прибыл социал-демократ Фридрих Вильгельмович Ленгник, арестованный в 1896 году по делу петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Затем прислали Е. П. Ростовского, студента, народовольца. Он подвергся высылке в Восточную Сибирь за распространение революционных воззваний. Следом появилась Аполинария Александровна Якубова, социал-демократка. И наконец — приехал молодой человек по фамилии Пинчук, по профессии портной. Политически он еще не определился, а в ссылку попал за то, что организовал у себя в мастерской забастовку против хозяина. Для двадцатилетнего парня это, конечно, было немалым грехом, за который он и поплатился путешествием в Сибирь.
Приезд новых товарищей сделал нашу жизнь несколько разнообразней. И это было тем более приятно, что порядок, установленный для ссыльных полицейской администрацией, был достаточно суровым. Заниматься какой-либо пропагандистской деятельностью было практически почти невозможно. Все мы находились под неослабным надзором властей.
Казачинское и в те времена было сравнительно крупным селом на Енисее; но, тем не менее, жизнь каждого из ссыльных была на виду у всех. Стоило кому-либо выйти чуть дальше сельской околицы, не испросив на это разрешения урядника, пуститься в серьезный разговор с крестьянами или пригласить кого-либо из них к себе домой, как и то, и другое, и третье немедленно становилось известно блюстителю порядка — и тот свирепо выговаривал и грозил репрессиями виновным. А в случае повторения летели рапорты и доносы высшему начальству, и ссыльному грозила серьезная кара.