И ты хочешь, чтоб я не поклонился в ноги этим людям, которые дали мне новый мир наслаждений?!
— Ну и кланяйся! Никто тебе не мешает… Зачем меня-то волоком на поклон волочить? Но не забудь, что таких, как ты, завсегдатаев этого «Недоступного»…
— Общедоступного…[45]
— Врешь! «Недоступного», говорю, театра — много-много, тысяч двадцать по всей России. А народа, который о нем и слыхом-то не слыхал, сто с лишком миллионов!
Тобольцев схватился за голову и забегал по комнате.
— Ну! Что ты мне на это можешь возразить? — торжествующе вопросил Потапов, с размаха ставя на стол пустой стакан.
Тобольцев сделал жест безнадежного отчаянья.
— Ничего!
— То-то!..
— Что же можно возразить против такой истины? Но я даже и возражать не хочу!.. Из-за того, что мужик голодает, я не лишаю себя обеда. Пойми, — кричал он, глядя на Потапова пылавшими глазами, — пойми, что я не могу жить без тончайших радостей… Лучше петля!.. Из-за того, что у мужика, к несчастию, да… да… я этого не забываю прибавить… к несчастию, еще нет потребности в красоте, я не могу ее лишиться!.. За что? Разве я их держу голодными и впотьмах?
Потапов свистнул.
— Чем я виноват, что у меня нервы другие, что я культуры хлебнул?.. Неужто все опять насмарку из-за того, что они даже грамоты не знают?
Потапов сделал широкий жест над скатертью, как бы смахивая с него и вина, и закуски, и самовар.
— Все! — мощным басом, с неожиданной страстью рявкнул он, и синие глаза его сверкнули, и дрогнули его широкие ноздри, обнаруживая внезапно его настоящую натуру. — Все к черту! И культуру, и тончайшие ощущения, и Гауптмана твоего, и Чехова… все!.. Впрочем, виноват… Гауптман написал бессмертную вещь — «Ткачи»![46] Я ее читал один ночью и… плакал… Я ее читал рабочим, и те тоже плакали…
— Вот видишь! — крикнул Тобольцев и подскочил к самому локтю приятеля. Но тот слегка повел рукою и отстранил его с тем же великолепным жестом презрения.
— Ничего не вижу! Или, вернее, вижу, да не то, что ты, господин эстетик… «Ткачей»-то я читал, да на сцене-то их не было… Да и будут ли? Да и что от них тогда останется? Это раз… А потом читал-то я их не культурным людям… «с нервами» (неожиданно передразнил он интонацию Тобольцева), не завсегдатаям Художественного театра, а рабочим… Это два… Понял?.. Ставить «Ткачей» для расфуфыренных барынь, для господ литераторов и купцов первой гильдии — это разврат. Дай мне завтра народный театр, да не такой, где за двугривенный серебра те же мещанки во дворянстве заседают, которые в Художественном два рубля за место платят; не тот театр, где простой народ за решеткой топчется, а настоящий народный театр… проникнутый демократическим духом сверху донизу… Тогда и я в него пойду, и я его признаю! И на адресе для такого учреждения я свою подпись первый поставлю! — Он стукнул кулаком по столу. — Понял?.. Только и всего!