«Вот и у нас революция тип парижского гамена дает![272]» — думал Тобольцев.
Гуляя после обеда по бульварам и Тверской, Тобольцев с улыбкой слушал, как газетчик, молодой парень, бойко выкрикивал:
— Новая социал-демократическая газета!..
А другой совал прохожим раскрашенный номер сатирического журнала и вопил:
— «Гусак»!.. «Гусак»!.. Купите гусака… Гусак красного боится! — Он громко называл имя генерала, изображенного на картинке, а городовой, стоявший рядом, равнодушно отвертывался.
— Париж, совсем Париж! — говорил, встречаясь, сияющий Мятлев. — И знаете, Андрей Кириллыч, прямо весной пахнет, несмотря на ноябрь!.. Это опьяняет…
— А вы читали «Зарю»[273] нынче?
— «Зарю»?.. Pardon… Это газета эс-де?
— Нет, эс-эровская…
— Новая?.. Нет, не читал… А что? Вот сатиру люблю… Массу покупаю… Эй, любезный! Давай «Гусака»!.. Знаете, я нахожу, что эта вся юмористика сыграет огромную роль…
— Еще бы!.. Смех — страшное оружие…
— А «Искру»[274] Курочкина в шестидесятых годах помните? Ах, как жаль, что нет возможности за всем следить!.. А Ольга прямо помешалась: ездит по магазинам и все скупает… Брошюры наводнили рынок… Вы это заметили, Андрей Кириллыч?
— Да, это удивительно!.. С беллетристикой покончили… Искусству конец… Мне жаль театра!.. Жаль артистов и художников… Неужели такая полоса надолго?
Мятлев рассказывал, что Засецкая пропадает на митингах, даже Конкину туда затащила.
— У них у обеих вчера украли деньги… У Ольги всю сумку срезали… И поделом! Идти в толпу!.. Фи!.. Mon cher, я не выношу черни!..
Федор Назарыч скоро выдвинулся на митингах как оратор. Его встречали аплодисментами. Речи его, полные яда, молодого задора и искренней ненависти, вызывали целую бурю. Он действовал на нервы умеренным. Они не выносили его жестов, усмешки, покручивания губ, его тенорка. Но женщины и на митингах давали тон… Они восторженно аплодировали крайним, они исступленно шикали умеренным, поджигая толпу своим темпераментом. «Самый непримиримый элемент!» — смеялся Тобольцев, у которого в ушах звенело от крика Тани… Марья Егоровна и Таня поочередно таскали Тобольцева на все интересные заседания. «Никогда дома не бывает!» — с горечью думала Катерина Федоровна… Ей вспоминалось, как прошлой осенью, когда родился Адя, она жестко заметила ему как-то раз, когда он собрался на репетицию: «Пора бы, Андрей, покончить с этой блажью!.. На все свое время… Неужто не наигрался еще?» Он тогда вспыхнул и ответил вызывающе: «А что ты скажешь, если я завтра поступлю на маленькие роли в Художественный театр, на двадцать пять рублей?» — «Ты на это права не имеешь… У нас сын, будут и другие дети…» — «Отказаться от самого себя, быть батраком твоим я тебе никогда не обещал!.. Не забывай этого!..» О, как долго волновалась она, вспоминая этот разговор!.. Теперь… смешно сказать!.. Она была бы рада, если б по-старому муж ее занимался искусством! Но… оно исчезло из жизни. Театры пустовали. В «Аквариум», где еще недавно звучала музыка Бизе и Масне, теперь ежедневно собиралась на митинг огромная толпа.