«Невзоров…» — улыбаясь, подумал Тобольцев.
— И я допускаю вполне, что это все увлекает женщин и молодежь… Но, послушайте… эти писатели… Как им не стыдно? Так расшаркиваться, так приплясывать?.. Ведь пожилые люди, с именами… Вы читали стихи этого… помните?.. В «Новой правде»[279]?.. Позор!.. И как бездарно!..
— О да!.. В этом я с вами согласен… Они потеряли себя…
— Все, все себя потеряли… Ха!.. Ха!.. Знаете, вчера я встретил одну декаденточку… Бывшая компания Ольги… Красота, Метерлинк, Оскар Уайльд, Художественный театр, свободная любовь, Кнут Гамсун[280] et cetera…[281] Que sais-je encore!..[282] И талантливая шельма!.. Пописывала такие изящные пустячки… стихотворения в прозе… Что ж вы думаете, Андрей Кириллыч? Замуж вышла от страха!..
— Как?
— Ей-Богу!.. Испугалась революции и замуж вышла… Ха!.. Ха!.. И нелепо так вышла… за первого встречного… Я ей говорю: «Ma chère Zoë… Вы сделали непоправимую глупость!.. Что он такое?» А она мне так искренно говорит: «Да, конечно… Он не хватает звезды с неба, но он создан для ярма, как рабочая лошадь… Он будет меня кормить!»
— Однако…
— Обворожительный цинизм! Не правда ли?.. «Милая Zoë говорю, где же ваше „гордое одиночество“? Разве вы стали инвалидом?» Тогда она с таким жаром начала мне доказывать, что художники и драматурги переживают роковой момент… Они никому не нужны… Родилась потребность в иных словах!
— О да! В этом она права… Нужны иные песни…
— Конечно… Вы взгляните на них, mon cher!.. Ведь я их знаю… Где они, наши декаденты, мистики, модернисты et cetera?.. Словно метлой смело их всех!.. Ха!.. Ха!.. «Прижухнулись», как говорят бабы… Что значит революция! Это вопрос жизни… Кто может — приспособляется, подплясывает, расшаркивается… Кто не может или не хочет, тот гибнет… Zoë, как женщина, остроумно решила проблему… Ее будут содержать…
Они оба хохотали.
— Но, entre nous…[283] эти демократы, Андрей Кириллыч, невыносимые люди! Не говоря уже о том, какого они страху нагнали на нас в думе и в управе… Я не встречал вообще большей бесцеремонности… «Что мое, то мое… — говорят их глаза. — А что твое, то тоже мое!» Вчера в зале, в моем соб-ствен-ном доме, натыкаюсь на какого-то не то приказчика, не то рабочего. Опрокинутый нос, дерзкие глаза, очки… Сидит с какими-то демократами за столом и попыхивает скверной папиросой…
— Федор Назарыч… Ха!.. Ха!..
— Мне нужна была Ольга. Иду в ее будуар. Он меня останавливает. «Позвольте, говорит, вы куда?» И глядит на меня, точно я у него в услужении. Признаюсь, я обомлел… Прямо язык присох к гортани. «Вы, спрашивает, пожертвовать хотите? Если на почтарей, то мне давайте, а если на оружие, вон к тому столу ступайте…» А там какие-то дерзкие девчонки сидят… Меня вдруг взорвало, знаете!.. «Я, говорю, хозяин дома и хочу видеть свою жену. Позвольте мне пройти!» А он: «Жену?» И губами, знаете, крутит с усмешкой, вот так! «У нас нет вашей жены!..» Тут уж я не стерпел… Я человек деликатный, Андрей Кириллыч… смело могу себя европейцем называть… Учился в Лондоне, жил в Париже полжизни, но… всему бывает мера!.. Я закричал на него: «Моя жена — Ольга Григорьевна Засецкая!..» А он вдруг: «Ах… За-сец-кая!..» — Мятлев вздернул плечи до ушей и затряс в воздухе коротенькими ручками. — Вы не можете себе представить, что это был за тон!.. У меня сердце так и заколотилось в груди!.. Хочу идти дальше, а он меня за рукав опять: «Извините, — говорит, — я вам ее пришлю…» А?.. Можете себе представить! «А посторонним лицам, говорит, вход туда воспрещается!» Каково!? Ей-Богу, со мной чуть удар не сделался!