Парит. Чернецы, подавленные духотой и ожиданием грозы, молча идут по нескошенным заливным лугам.
— Где ночевать-то будем? — лениво спрашивает Кирилл.
— Не знаю, — еле отзывается Даниил, — там посмотрим.
— Сейчас дождь пойдет, — тихо говорит Андрей.
— Чего это у тебя гремит? — спрашивает Даниил у Кирилла, кивая на его набитую котомку.
— Иконы унес.
— Какие иконы?
— Свои, — улыбается Кирилл, — все, какие написал здесь, все и унес!
— Нехорошо… — вздыхает Андрей.
— Что? — спрашивает Кирилл.
— Что из Троицы уходим…
— А что, может, торговлей займемся или лучше деньги мужикам в рост давать станем, как владыка наш? А? В храме скоро торговать начнут и рубли свои менять ржавые… Купцы.
— В Москве лучше будет, — говорит Даниил.
— Вот ты всегда так, Андрей, — замечает Кирилл, — сначала одно, потом другое… Семь пятниц.
— Вместе же решали, — заключает разговор Даниил.
Они идут в предгрозовом полумраке, мимо разбросанных вдоль опушки леса стогов сена.
— Жалко просто, — зло улыбается Андрей и, глядя вверх, протягивает руку навстречу вкрадчиво начинавшемуся дождю. — Вот и заморосил! Чего-то мне кажется, что никогда я и не вернусь сюда больше.
— Да, — соглашается Даниил, — вот, к примеру, береза эта. Ходишь мимо нее чуть не каждый день и не замечаешь, а знаешь, что не увидишь больше — и вон какая стоит… красавица.
— Конечно, — говорит Андрей. — Десять лет!
— Девять, — поправляет Кирилл.
— Это ты девять, а я десять.
— Да нет. Я семь, а ты девять.
Андрей шевелит губами и, нахмурившись, думает о годах, проведенных в Троице.
— А ведь в Москве живописцев и без нас видимо-невидимо. А, Даниил? — обращается к старшому Кирилл.
— Ничего, какую-нибудь подыщем работенку. А если мы им не нужны, так они нам понадобятся. Я тебе говорю, одного Грека Феофана посмотришь, на всю жизнь задумаешься.
— Все это, конечно, так, — улыбается Андрей, — да только грустно как-то… Обидно, что ли?
Громит гром, небо становится сумрачным, ливень барабанит по спинам путников. Подобрав набрякшие полы ряс, они бегут в сторону деревеньки, смутно виднеющейся сквозь плотную пелену дождя.
У крайней избы — пристройка, с плотно убитым глиняным полом и стеной, увешанной сбруей, косами и граблями.
У стены, прямо на сене и на занавоженной лавке, сидят несколько мужиков. На полу ведро с брагой и ковш. Мужики громко смеются, кричат, а по сараю мечется щуплый человечек с большой головой и, резко ударяя в бубен, пронзительным голосом поет песню про боярина, которому сбрили бороду, и о том, как жалко ему несчастного боярина, ставшего похожим на бабу и вынужденного от стыда прятаться по задам.