Они долго стоят, настороженно глядя друг на друга и выжидая. Потом Андрей поворачивается и уходит.
Она смотрит ему вслед, улыбаясь, и кто-то берет ее за руку и тянет в тень, в холодную сверкающую воду.
Андрей выходит на другую сторону деревни и бросается в стог сена.
Раннее, очень раннее утро. Андрей крадучись идет по деревенской улице. Нежный шепот, дыхание спящих, тихий смех доносятся из распахнутых ворот сеновалов и открытых окон домов. Деревня длинная, и путь по ней подобен воровству.
У околицы Андрей проходит мимо старухи, сидящей на бревне у самых ворот. Потухшими глазами смотрит она за реку, клубящуюся внизу, на розовеющую полосу неба у горизонта и плачет. Плачет потому, что утро это оказалось таким похожим на другое такое же, случившееся много лет тому назад.
Андрей спускается вниз по дороге, ведущей к реке, на берегу которой, погруженные в туман, пасутся стреноженные кони.
Иконописцы сидят на берегу и ждут его. Лодки уже спущены на воду. Андрей обводит всех усталым взглядом и спрашивает:
— Что вы на меня смотрите?
— Ты где был? — враждебно спрашивает Фома.
— Там в золе лук есть, поешь, если хочешь, — говорит Даниил.
— Где ты был-то? — упорствует Фома.
Андрей молча присаживается перед костром на корточки. Нащупав в золе луковицу, он старательно очищает ее от кожуры. Все внимательно смотрят на него.
Вдалеке по дороге проносится человек десять дружинников, среди которых мелькают несколько монашеских ряс. Прогрохотав по мостику через ручей, кавалькада поворачивает к деревне и скрывается в тумане.
— Слава тебе, господи! — зло улыбается рябая баба.
Андрей встает с колен и направляется к лодкам. И снова они плывут вниз по реке. В тумане, мимо густых кустов, нависших над водой.
— Пораньше не мог прийти, что ли? — шепотом выговаривает Даниил Андрею. — Пока спали-то все?
— Нет, не мог, — отрезает Андрей.
Фома прислушивается к разговору.
— Твой грех, твоя совести твои молитвы… — бормочет Даниил, отвернувшись.
— А где ты был? — спрашивает Фома.
В это время в кустарнике, на берегу, неожиданно раздастся дружный вопль:
— Вот он! Здесь они! Сюда давай!
Из чащобы доносятся возгласы, треск сучьев, затем болезненный крик и хриплые от злобы мужские голоса.
— Тащи ее, голубушку! Там, там, по-над берегом!
Кусты на берегу кончается, и чернецы видят дружинников и монахов, которые выволакивают из зарослей извивающегося мужика и бабу в короткой рваной рубахе.
С любопытством и ужасом следят иконописцы из лодок.
— Зачем это их? — бледнея, спрашивает Сергей.
— За то, что богу единому не веруют, не чтут! Язычники проклятые… — скороговоркой отвечает баба.