Еще одно обстоятельство угнетало меня и заставляло поскорее уехать от баронессы.
Еще в Фролейтене я страдала, что не могла платить ей дружбой за дружбу, откровенностью за откровенность и доверием за доверие.
Я не могла и не должна была иметь друзей. Никогда еще я не чувствовала себя такой пристыженной и подавленной моим ложным отношением к ней, как однажды, когда она заговорила обо мне с искренним беспокойством и дружбой. Я рассказывала ей о нашей жизни и знакомствах в Граце, и она стала выражать опасения, как бы, благодаря моим знакомствам среди мужчин аристократического круга, мне не вздумалось бы увлечься кем-нибудь из них больше, чем это допускает мое спокойствие и счастье. Она предостерегала меня против них и говорила, что ни один не стоит, чтобы я пожертвовала хотя бы на час моим прекрасным семейным счастьем; я никогда не должна забывать о величии моего мужа, почете быть его женой, о его доброте и любви ко мне и детям и о том, как редко бывает такое чистое и благородное счастье, как наше.
А я приехала в Тисновицы с определенными наставлениями обольстить ее брата!
Нет, я не должна была подвергаться в такую минуту опасности разрыдаться и признаться во всем.
Я прожила в Тисновицах не более недели и уже собралась обратно.
* * *
Я тщетно стараюсь припомнить точно день, когда я отважилась на «насилие», которое избавило нас от Канфа. Когда я мысленно возвращаюсь к тому времени, я вижу себя приготовляющей для нашего «секретаря» прекрасную большую комнату в нашей квартире в Розенберге, в которой раньше спали дети с няней, принужденные перебраться в небольшую каморку рядом с нашей спальней; вижу Канфа, последовавшего за нами в город и украшающего своей особой уголок нашей столовой и проводящего целую зиму в чтении поэм возле окна; в следующее лето я наблюдаю, как он мало-помалу превращается в эстета, вооруженного зонтиком и веером во время своих продолжительных прогулок; я вижу блестящие точки, устремленные из-под очков на хорошеньких девушек, посещавших нас тогда, и довольную улыбку на его толстых губах; я уверена, что он провел еще одну зиму у нас, но начиная с этого времени память мне изменяет, и я совершенно не могу сказать, оставался ли он еще и третью зиму.
Как бы то ни было – несколькими месяцами раньше или позже, – но это произошло в то время, когда мы очень нуждались и когда «преданность» этого совершенно постороннего для нас человека и уверенность в том, что он никогда не уйдет сам по себе, окончательно ожесточили меня.
Дирижер театрального оркестра в Граце Ангерер предложил моему мужу составить либретто для оперетки на тему одного из его рассказов. Леопольд согласился и тотчас же принялся за работу. Почти в это же время он писал другое либретто для Миллкера и пьесу для Тевеле. Все это вселяло надежду, а нам необходимы были деньги.