Не знаю более восхитительного вида, чем тот, который открывается из стрельчатого узкого окна. По полурассохшимся доскам долго иду длинным помещением с низкими потолками. Закопчёные деревянные потолки подпирают бревенчатые балки, щербатые и почерневшие от времени. Помещение перегорожено фанерными, выкрашенными белой краской перегородками, образуя комнатки и закоулки. На их белых стенах висят картины — масло, графика, фотография, коллажи, маски, какие–то тряпки и металлические листы. Кое–где в закоулках — антикварные, найденные на помойках диваны и кресла, разномастные, вычурные, с гобеленовыми спинками и на резных ножках. Несмотря на включённые лампы, в зале полутемно, пахнет пылью и мышами. Очередной зигзаг открывает вид на торцевую стену, и из окон брызжет нестерпимым голубым светом. В окне до самого горизонта открывается водное пространство. Вдалеке слева возвышается Cтатуя Свободы, из воды же вырастает гряда небоскрёбов. Прямо под окнами, рискуя свалиться в плохо огороженный залив, на маленьком пятачке земли дремлет ржавый трамвай, источник вдохновения многих фотографов. Слева от трамвая, из воды на чёрных, полусгнивших сваях поднимается остов доисторического чудовища — трубы, башни… Это первая в Америке фабрика по производству сахара «Домино», с тех пор как в страну стали импортировать дешёвый сахар, заброшенная.
Почему–то этот райончик, вырывающийся из нищеты, грязи и забвения, мне гораздо милее, чем отлакированная, гламурная Пятая авеню или помпезная, подавляющая величием Уолл стрит. Может быть, дело в сознании, что вышла я из такой же, рабоче–окраинной среды. А может в том, что созерцание тихой заводи и ржавого трамвая рождает столько ассоциаций со смертью и возрождением, с распадом и созиданием, вызывает грусть и светлое, щемящее, не поддающееся диагнозу чувство. Это состояние в эмиграции было надолго утрачено, а именно здесь, у вырезанного в бревенчатой стене окна так легко думать и вспоминать.
Антон Ашкин был красавец. Bысокий, стройный, с шапкой кудрявых волос и горящими, огромными глазами он напоминал романтического киногероя. Все девочки курса мгновенно влюбились в нового преподавателя живописи, заменившего ушедшего на пенсию Галушкина, ретрограда и сухаря, над высушенными, слишком правильными и нестерпимо скушными картинами которого студенты посмеивались.
Студентки стали с утроенной энергией наряжаться и краситься, но молодой преподаватель, старше нас на каких–то пять или шесть лет, не замечал хитростей и не поддавался на провокации.
Хитрая Воронина, моя подруга, не обладающая женскими прелестями, брала умом, и вскоре влезла к Ашкину в доверие, исключительно из–за разговоров о живописи. Воронина была способной студенткой, с задатками живописца, с философским, дерзким складом ума и с явными ораторскими способностями. Она любого интеллектуала могла загнать в споре в тупик и любого балагура заболтать до смерти.