В этот момент раздался крик Бродинского.
— Вовка, сзади фриц!
И не успел я отвалить в сторону, как длинная пулеметная очередь резанула по моему самолету. С приборной доски сверкающими брызгами разлетелись стекла приборов. Кабина наполнилась дымом. Я откинул фонарь и проветрил кабину. Самолет меня слушается. Осмотрелся. Два «фоккера» далеко от нас вверху, слева от меня самолет Олейника то и дело поклевывает носом, а около него Бродинский.
Мое внимание привлекает сильный запах горелого масла. «Мотор поврежден. Скоро сгорит!» Я иду со снижением в сторону солнца. Надо как можно дольше протянуть, оказаться над своими войсками. За моим самолетом остается шлейф дыма, а кабина превращается в какую-то дымовую душегубку. Дым не успевает вытягиваться, я задыхаюсь, глаза слезятся. Ко мне спешит Бродинский, но я ему машу рукой, чтобы он следил за Олейником. Приходится объясняться жестами, так как рация тоже разбита. Будь он проклят, фриц!
Где же я? Сколько нахожусь в полете? Часы разворочены пулей, ничего неизвестно. Вспоминаю, что бой шел в тридцати километрах от линии фронта. Перешел ли я ее? Надеваю очки, но они сразу же покрываются льдом. По-прежнему тяну на юг. Буду лететь, сколько смогу...
Было это 26 января 1945 года. Этот день явился тяжелым боевым крещением для Миши Олейника. Вот что с ним произошло. Как только очередь с вражеского самолета пробила его машину во многих местах, Мишу что-то тяжело ударило по голове и легло на шею так, что он не мог выпрямиться, и продолжал лететь с этой непонятной тяжестью на шее. Летел по приборам. Так как навыки у него были еще небольшие, то он, конечно, растерялся. Возможно, Миша погиб бы, если бы не присутствие Бродинского, который успокаивал его, убеждал, что все будет благополучно.
Как важно присутствие — да, даже только одно присутствие — товарища в тяжелую минуту! Миша успокоился, и нервная дрожь, которая била его, прекратилась. Он попытался сбросить тяжесть с шеи, но тут же получил новый сильный удар по голове. Что же там сзади? Посмотреть мешала меховая куртка, которая связывала движения в и без того тесной кабине.
Бродинский что-то говорил ему по радио, но Олейник не мог разобрать. Почувствовав, что до аэродрома он не дотянет, Миша чуть высунулся из кабины и стал присматривать площадку для посадки. Увидев неровный круг озера, начал заходить на него.
— Что ты делаешь?! — крикнул ему Бродинский. — До аэродрома уже близко. Протяни немного.
Но Миша плохо соображал. Голова болела, в ушах стоял звон. Он выпустил шасси, щитки и стал планировать на озере, на обнаженную ветрами полосу льда. И вот колеса коснулись ледяной поверхности. Олейник резко затормозил. Самолет встал у самого берега перед зарослями кустарника, занесенного снегом.