-- Знаете, у меня есть еще один тост: я твердо решил покончить с мирской суетой и намерен теперь, уже в следующем году, поступить в духовную семинарию, но в оставшийся мне год я хотел бы взять от жизни все... Так выпьем за веселье и девичьи улыбки!..
Какой поднялся за столом переполох! Все стали наперебой давать Жорику шутливые советы, как себя вести с будущей паствой и прочее и прочее. Неизвестно, чем бы закончился неожиданно возникший горячий диспут о религии, если бы кто-то вдруг не рассмеялся и не сказал:
-- Да вы можете себе представить Жорика в рясе?
3асмеялись остальные, настолько не вязалось это со Стаиным. Конечно, все без исключения восприняли сказанное Жоркой как очередную блажь щедрого на сумасбродство одноклассника. Вот что неожиданно припомнилось Павлу Ильичу о Стаине, а вместе с этим вспомнилась и юность, их провинциальный городок, пахнущий по весне сиренью и акацией и белый от тополиного пуха в июне. Далекое время надежд и мечтаний, дерзких планов, время, когда все у тебя и у всех твоих друзей, включая Жоржа Стаина, было еще впереди и жизнь казалась бесконечной и такой долгой...
Что там цветок в петлице! Стаин мог выкинуть и не такое, даже в те юные годы. Нет сомнения, что все, кто присутствовал на банкете по случаю возвращения Стаина из Ленинграда, тут же забыли о духовной семинарии, куда он собирался поступить будущей осенью, забыли, еще не выйдя из-за стола, и иначе, чем за веселый и остроумный розыгрыш, это не приняли. Но через неделю по городу поползли слухи: осуждающие и восторженные, одобряющие и клеймящие позором -- в общем, разные...
Той же весной, за полгода до бесславного возвращения Стаина из Ленинграда, в их город или, точнее, в церковный приход взамен неожиданно умершего батюшки был назначен новый поп. Откровенно говоря, ни церковь, ни мечеть, расположенная на Татарке, никакой роли в жизни города не играли, существовали тихо, незаметно. Вспоминали о них лишь в немногие дни религиозных праздников, да и то в такие дни стекались сюда в основном богомольные старушки и благообразные старички...
Ни церковь, ни мечеть особым архитектурным изяществом не отличались, исторической ценности не представляли никакой, чтобы хоть этим привлечь чье-то внимание. Выросшие почти одновременно в начале века, постройки эти отличались лишь крепостью и надежностью, а главной достопримечательностью являлся парк вокруг, предусмотрительно разбитый по всем правилам садово-парковой архитектуры. Прежний поп жил затворнически, вряд ли кто его видел и знал в городе, кроме редких прихожан. От городской суеты он оградился добротным каменным забором. Тяжелые ажурные ворота гостеприимно распахивались лишь несколько раз в году, а в будни пройти в церковь можно было через массивную дубовую дверь, при которой неизменно находился мрачного вида коренастый горбун. Не радовал прежнего попа даже парк, за которым ухаживали садовник и прихожане: поп редко гулял по его у тенистым аллеям, посыпанным красноватым песком, даже в долгие, необыкновенно красивые летние вечера. Говорят, святой отец тихо пил и оттого избегал лишнего общения. Инертность батюшки не могла не влиять на приход, и он, и без того малолюдный, хирел день ото дня. И вдруг появился новый поп. Прежде всего, он был молод,-- наверное, лет тридцати, не более, и, конечно, мало походил на служителей культа, которых все привыкли воображать немощными стариками с седыми окладистыми бородами, в сутанах до пят, замызганных воском, и непременно с дребезжащими козлиными голосками. Этот скорее напоминал актера, снимающегося в роли священника,-- высокий, по-спортивному стройный, с густой темной бородой, придававшей ему интеллигентный вид. Черная муаровая сутана с воротничком стоечкой, из-под которой виднелась всегда безукоризненно белая сорочка, напоминала вечерний фрак; такому впечатлению очень способствовали узкие, по моде, полосатые брюки и довершавшие строгий наряд черные туфли на высокой шнуровке. В иные дни молодой батюшка ходил с непокрытой головой, и его густую, чуть тронутую сединой шевелюру не мог взвихрить даже ветерок, прилетавший в город с востока, из знойных казахских степей; но чаще он носил мягкую черную широкополую шляпу, и она очень шла к его бледному, несмотря на очевидное здоровье, лицу. Может, бледность эта бросалась в глаза еще оттого, что огромные глаза, обрамленные по-девичьи длинными ресницами, горели каким-то необычным внутренним огнем, что невольно притягивало внимание каждого.