Несмотря на то, что вокруг все двигалось, шевелилось, говорило, радовалось и возмущалось, Павлу Ильичу вдруг подумалось -- не маскарад ли это, живые ли рядом люди,-- и в памяти всплыло: театр теней... Нечто большее, чем праздное любопытство, тянуло Павла Ильича к "Лотосу", и он еще не раз приходил сюда с заранее заготовленным рублем, так как чувствовал, что более крупная купюра могла вызвать недоверие к нему.
Нельзя сказать, что его совсем не замечали: когда он подходил к стекляшке, с ним молча, но учтиво, а некоторые даже изысканно, раскланивались, а обладатели шляп, люди, как правило, постарше самого Таргонина, делали джентльменский жест, приподнимая над полысевшими лбами головные уборы, потерявшие цвет и форму -- эта галантность вызывала улыбку, которую Павел Ильич с трудом сдерживал. Но высшая почесть, оказанная ему,--а может, это было традиционным вниманием к новичку, Таргонин не успел в этом разобраться до конца,-- заключалась в другом. Он уже заметил, что у окошка, где так ловко и быстро разливали требуемое, никогда не было суеты и толчеи, никто не пытался подойти без очереди -- наверное, здесь это почиталось за дурной тон,-- хотя очередь была почти всегда. Так вот, очередь выделила Павла Ильича: стоило ему подойти и тихо пристроиться в ее конец, как к нему оборачивался последний и великодушным жестом приглашал его вперед, так же поступал каждый из стоявших перед ним, пока Павел Ильич, рассыпаясь в благодарностях, не оказывался у вожделенного окошечка.
Удивительно, что общение, ради которого, наверное, стекались сюда со всего города эти люди, не было, на взгляд Таргонина, навязчивым, бесцеремонным -- большей частью мужчины держались небольшими группами, но группы эти тасовались чуть ли не каждые полчаса: одни уходили или отпочковывались по непонятным для него интересам, другие приходили. Немало было и таких, как Павел Ильич, в одиночку, молча коротавших время за стаканом вина, и право каждого на такую свободу, вероятно, тоже признавалось здесь, по крайней мере, в собеседники к нему никто не набивался, хотя профессор чувствовал: подай он только знак, изъяви желание -- собеседники или компаньоны у него вмиг найдутся. Здесь никто никого не торопил, да и ничто не торопило, как ничто и не удерживало. Каждый созревал сам, в одиночку, чтобы в итоге стать частью целого и уже до конца дней своих застыть навсегда, как в музее восковых фигур, в том одеянии, в котором появился здесь в первый раз.
Не все вокруг "Лотоса" и не сразу стало понятным Павлу Ильичу, но открытия, сделанные путем личных наблюдений, иногда поражали профессора. Он заметил, что у кафе никто не просил и не занимал денег, по крайней мере открыто. О том, чтобы кто-то собирал копейки,-- обычная картина почти для всех питейных заведений,-- не могло быть и речи. С рубля за стакан портвейна полагалась на сдачу даже серебряная монетка, о которой знал каждый из завсегдатаев, но никто эту монетку не требовал -- это был, как им, наверное, казалось, щедрый жест, еще из той безбедной жизни, которой они некогда жили. Однажды профессор увидел, что по соседней аллее, тоскливо, с завистью посматривая в сторону "Лотоса", прошел вконец опустившийся пьяница, но подойти не решился -- сработало некое табу, непонятное Павлу Ильичу.