— Она очень ответственный человек. Если она поймет, что что-то не так, то сумеет среагировать.
— Ладно, — без энтузиазма кивает он. — С дщерью Израилевой, допустим, разобрались. А откуда взялась та, другая?
Я морщусь, отчаянно тру глаза, пытаясь выиграть время, чтобы придумать мало-мальски пристойную формулировку. Но на ум так ничего и не приходит.
— Откуда взялась…Бог ее знает… Да просто решила, что ей до зарезу надо со мной переспать. А я был настолько пьян, и настолько расстроен из-за Фейги, что в общем был совершенно не против. Ночью было все так замечательно, а утром выяснилось, что… ну, в общем, просто захотела со мной переспать, и все.
Когда я убираю руку с лица, Штерн все еще смотрит на меня, приоткрыв рот и хлопая своими длинными ресницами.
— Послушайте, а это точно с вами было — то, что вы мне рассказываете? Вы это не только что выдумали?
— О, господи! Док! Ну не от удара же я в обморок грохнулся! Я вчера весь вечер бухал, черт знает, в каких количествах, а ночью практически не спал, потому что занимался тем, что вы называете «телесным взаимодействием». Меня с утра шатает.
Он хмурится, закусывает губу, потом вздыхает:
— И часто с вами такое случается?
— Нет, такое… такое со мной было в первый раз. И надеюсь, в последний. То есть напиваться, конечно, случалось, а вот чтобы так в девушке не разобраться — такого еще никогда не было.
— Так вы, пан Сенч, оказывается, ведете разнузданную половую жизнь… — говорит он с усмешкой.
— Ну, можно сказать и так… Хотя с формально-физической стороны, врачами она за таковую не признается… Опыт есть, а жизни как бы нету.
— Без подробностей, пожалуйста.
— А что это так ужасно?
Он кивает.
— Впрочем, в вас почти все ужасно, — обреченно сообщает мне он.
— В «нас», это в библиотекарях? — ерничаю я. Очень уж мне не нравится, когда меня вот так запросто — одним словом — относят к коварному женскому полу.
— Нет, лично в вас.
Вот это да!
— А-а… а что же вы тогда со мной общаетесь?
— Это и есть самое ужасное, — он морщится, лезет за пазуху, начинает тереть левый бок.
— Что случилось?
— Да, ерунда. Сердце просто болит. Нет, с ним все в порядке. Невралгия.
Знаю я эту невралгию… Видимо, все же права была Фейга, когда сказала, что его тоже кто-то не любит. Неспроста это его неучастие «в половом отборе». Я смотрю на читателя Штерна, со слезами в глазах массирующего себе ребра, и мне становится его безумно жалко.
— Эй, — я беру его за руку.
Он зажмуривается и стискивает мне пальцы:
— Только молчи, ладно? Очень тебя прошу, — скороговоркой шепчет он.
Так в молчании, рука в руке, мы доезжаем до места. Блюзы явно оказывают на него врачебное действие.