Наконец Измаил заговорил. Крокодилью маску он снял, и теперь она лежала на земле у наших ног, темные глаза скрывались в тенях.
– Они явились! – возгласил он, подняв мокрое от пота, изможденное лицо и повернувшись к толпе. – У кого есть вопросы?
В ответ из толпы, продолжая раскачиваться, выступила и осела на землю перед помостом молодая женщина в тюрбане. Она положила руку на одну из деревянных скульптур, грубое резное изображение беременной женщины, и с мольбой подняла взор. Произносимые ею слова оставались для меня непонятными, но догадаться, в чем заключался вопрос, было совсем нетрудно.
– Айя, гадо, – прозвучал рядом со мной голос, но принадлежал он вовсе не Маргарет Кэмпбелл.
То был старушечий голос, высокий и надтреснутый, но уверенный и явно содержавший утвердительный ответ.
Молодая женщина охнула от радости и простерлась ниц на земле. Измаил легонько ткнул ее ногой, и она, мгновенно поднявшись, попятилась назад, в толпу, прижимая к себе маленького резного идола, качая головой и вновь и вновь повторяя нараспев: «Мана… мана… мана…»
Следующим вышел молодой человек, судя по облику родной брат первой просительницы. Прежде чем заговорить, он почтительно присел на корточки и коснулся своей головы.
– Grandmère, – начал он, произнося слова в нос, на французский лад.
«Бабушка? – подумала я. – Что бы это значило?»
– Ответит ли на мое чувство женщина, которую я люблю? – спросил он, стыдливо уставившись в землю.
Фетишем, избранным им, оказалась веточка жасмина. Он держал ее так, что она касалась запыленных босых ног.
Женщина рядом со мной рассмеялась: в старческом голосе звучала беззлобная ирония.
– Не сомневайся, – промолвила она. – Ответит, и не тебе одному, а еще троим мужчинам, кроме тебя. Поищи другую, менее щедрую, но более достойную.
Удрученный юноша убрался, и его сменил пожилой мужчина. Он говорил на незнакомом мне африканском диалекте, и когда коснулся одной из глиняных фигурок, в голосе его звучала горечь.
– Сетато бойе, – прозвучал ответ.
Но чей? На сей раз то был голос мужчины, взрослого, но не старого, отвечавшего на том же наречии гневным тоном.
Я украдкой бросила взгляд на свою соседку, и, несмотря на жар от костра, меня пробрало холодом. Ее лицо не было лицом Маргарет. Черты вроде бы оставались теми же, но в просителя вперились чужие, сверкающие, настороженные глаза; губы обрели беспощадный, властный изгиб, а когда с них срывались суровые слова, бледное горло разувалось и опадало, как у лягушки.
«Они явились», – так, кажется, сказал Измаил.
Да, именно «они». Сам он стоял в стороне, молчаливый, но бдительный, и я приметила, как его взгляд остановился на мне, прежде чем снова метнуться к Маргарет. Или к тому, кто сейчас находился на ее месте.