Спрашиваю Ха, что ей у нас не нравится?
Она — ребенок, она откровенна и естественна, не может соврать. Свешивается с третьего этажа, словно смотрит в колодец.
— Почему мы живем так далеко от земли?
Хочу хотя бы на мгновение проникнуть в нее и взглянуть вокруг через щелочки этих детских глаз, открывшихся на другом континенте. Каким видят они копошащийся улей нашего города? Этажи-клетки. Входы — темные дыры пещер. На лестнице за твоей спиной шаги башмаков. Голосов не слыхать. Все двери одинаковы. Можешь нажать чужую кнопку.
Письмо из Вьетнама задерживается. Наверно, оно не знает, в какой почтовый ящик ему нырнуть. Или, может, плутает… Перепутать одну цифру, и уже ничем не поможешь. Дома похожи один на другой. Люди тоже. Только деревья разные. По ним можно узнать свой дом. Деревья тебе друзья. С ними здороваешься.
Выросшая в зелено-буйной стране, с зеленью, удвоенной зеркалами бесчисленных вод, девочка никак не может уйти с тропинок среди пальм и банановых рощ.
* * *
Все необыкновеннее становятся самые обыкновенные вещи.
— Покажись в о-ко-шке! — приказывает мне Ха, уходя гулять.
Снаружи зима, мороз. Напущу холоду в квартиру, но нужно открыть окно.
На тротуаре, на противоположной стороне улицы уже стоит на посту красное пальтишко и белый эскимосский капюшон.
— До-сви-да-ния! — рукавичка машет мне, пока не скроется за углом.
Ха идет всего лишь с бабушкой на базар. Соседи и прохожие смотрят: слишком долго прощаемся. Баловство.
Если рассказать им, что через час она мне бросится на шею, словно мы не виделись век, они будут недоумевать еще больше. Они не знают, что маленькая попрыгунья приехала из войны, когда каждое расставание, хотя бы и на пять минут, может быть расставанием навсегда.
Девочка додумалась до этого открывания окна и уже успела превратить его в семейную традицию. Каждый раз, когда я ухожу, Ха меня провожает, перегнувшись через подоконник. Моя мать держит ее сзади со страхом и смехом. Протяжное «до-сви-да-ния» сопутствует мне целый день в сложных закоулках моего делового дня. А если Ха на меня сердита и хочет меня наказать, то нет страшнее мести, чем не показаться в окне и не проводить меня своим криком. Тогда мой день пуст и мрачен, как окно квартиры без сияющего в нем детского лица.
Однажды, опаздывая куда-то, я забыла обернуться и поднять голову. Спохватилась лишь в трамвае. Весь день прошел под тяжестью непоправимой вины. Словно я больно и зло ударила по маленькой ручке, машущей мне вслед. Представляю себе горькое детское одиночество, недоумение и боль бедняжки, прилепившейся носиком к холодному зимнему стеклу.