Мой взгляд перемещается с одного лица на другое и возвращается, пробегая весь ряд как хроматическую гамму. Губы и щеки подрумянены. Дети похожи на восковых кукол. Каждая девочка отчаянно улыбается, словно говорит: «Пусть я тебе понравлюсь, возьми меня!» Двенадцать Ха, и каждая надеется быть избранницей. Проступает холодный пот. Ке старается мне помочь:
— Здесь обе Ха, узнайте настоящую!
Все — настоящие. Других нет. Это ребенок войны: худенький, как щепка, отчаянно улыбающийся, загримированный, чтобы выглядеть румяным, с просящим взглядом: «Возьми меня!» Надо взять все двенадцать. Нет, и этого мало. А другие, которые в комнате, но не попали в рядок? А сотни вне этих побеленных стен, тысячи, оставшиеся без крова, без родителей, без теплой миски риса? Куда мне спрятаться от стольких кричащих глаз: «Возьми меня!» Двенадцать ждут, к которой из них я потянусь. Само протягивание к одной будет преступлением по отношению к остальным, ко всем детям Вьетнама. Я бы схватила первого попавшегося, если бы не цепенела от ужаса, что отниму у других надежду на избавление.
Одна хитрушка в ряду понимает мое смятение и, чтобы не вышло какой-нибудь ошибки, предательски прыскает. Ке меня подталкивает к ней. Значит, это моя Ха. Обнимаю ее и смотрю на других. Каждая из них та же Ха, но с грустной улыбкой и грустными глазами.
В это время от другой стены отделяется женщина. Ке благоговейно произносит: «Мать Ха».
Я еще не успела ее увидеть, а уж плачу на ее плече. В это смутное мгновение вижу почему-то только руки, но по рукам вижу ее жизнь, характер и подлинный облик.
Руки не осмеливаются сделать ни малейшего движения. Берут мою ладонь для рукопожатия и держат ее как хрупкий сосуд. Слышу владеющий собой, спокойный голос:
— Сестра!
Поднимаю голову и встречаюсь с глазами, в которых тяжесть непролившихся слез. Прозрачна от худобы. «Сестра». Она приравняла, она подняла меня до себя. Тихим словом она сняла с меня проклятие бесплодности и сделала матерью.
Кладет мне в ладонь детскую ручку и шепчет девочке:
— Скажи «мама»!
Ребенок промямлил «ма», не глядя на меня. Ручка остается в моей руке. Навсегда. Чувство уязвимости и ответственности обжигает меня. Не эти девочки, а я подвергнута испытанию. Становлюсь человеком.
* * *
— Что вы наказываете мне, сестра, какие даете наставления?
— Ничего. Я вам доверяю. — Даже во взволнованном переводе Ке эти слова не теряют своей простоты.
Мне хочется упасть на колени перед этой худой и просветленной как икона женщиной. Она отдает мне самое дорогое, ничего не требуя с меня. Настоящее материнство. То, что она мне ничего не наказывает, и есть самый большой наказ; то, что ничего не поручает, — самое большое поручение.