Что сказать ей? Что дать? Конфетку? Все конфеты мира подсластят ли ее свежую горечь?
Скорее. Виноватыми шагами беглеца и труса ухожу от невыносимого взгляда этого ребенка.
* * *
Будущее — вот главный военный объект.
«Почему бы тебе не взять этого ребенка?» — подстрекает меня кто-то внутри.
— Жалость — чувство пассивное.
— Чем Ха заслужила твою активность?
— Этого я и сама не знаю.
— А если у Ха есть родители?
— Ничего не знаю. Может быть, она круглая сирота, может быть, ее родители гибнут в эту минуту, может быть, она гибнет сама.
Под истязающим взглядом сиротки решаюсь действовать. Перед своими сопровождающими ставлю вопрос ребром о девочке Ха из детского сада из-под Хайфона.
С известной мне вьетнамской деликатностью и увертливостью они начинают:
— Ваша любовь к вьетнамской девочке и забота о ней нас трогают, но…
Понимаю, что это ритуал отказа, и обрываю их:
— Скажите мне прямо, без обиняков, к кому обратиться?
Они улыбаются. В общем-то ведь мы понимаем друг друга.
— Вы сами знаете — к кому. Только к нему.
* * *
Трудные задачи я привыкла решать сама, и поиски помощи меня расстраивают, как нарушение принципа.
Знаю, конечно. Но неужели вопрос об одной маленькой девочке нельзя решить без него? У него столько забот. Он должен думать за всех. Он должен заботиться и о тех, что живут, и о тех, что родятся в будущем. На нем лежит задача спасения народа, воспитания народа и сохранения в нем человечности в такую свирепую войну.
Есть поэт. Его имя То Хыу. Говорят, самый большой вьетнамский поэт. Для меня высшая отметка в искусстве — связать несвязуемое. Одной искрой осветить и самое темное и самое просвещенное сознание. И соединить их. Все равно, что натянуть струну между землей и небом и сыграть на ней песню, непонятную и небу, и земле. Его песнь такова.
Вспоминаю первое соприкосновение с его поэзией. Возвращались из одной эвакуированной школы. Юноши на прощание жали руки шершавыми жесткими ладонями: они одновременно и учатся и роют убежища. Под впечатлением этой школы терпения иду сквозь вьетнамский пейзаж, но не вижу его.
Моим переводчиком был на этот раз студент, изучающий русский язык, так что мы говорили с ним по-русски. Но объяснял он мне окружающий мир вьетнамскими стихами. На каждый случай, на каждый час суток у него находилась строфа, которую он тотчас и доставал из своей необъятной памяти.
В тихий созерцательный час заката он начал читать тихим голосом стихи, которые сами были словно отражением заката в тихой воде.
Один пробираюсь в ночной темноте,
К родимому дому закрыты пути.
Меня караулят в ночной темноте,