— Азиатка, потому что улавливаю азиатские хитрости?
Вьетнамец не понимает шуток в серьезных делах. Шутка допустима лишь в строго определенном кругу забавного разговора. Нгуен начинает объяснять, что такое азиат. Он не знает, что моя страна — перекресток Европы и Азии.
Балканский полуостров — порог между двумя континентами. Мы растем у самого порога, под копытами обеих противоположных сторон. Я вся пронизана встречными ветрами, которые сталкиваются в моем сердце. Во мне переплетены, поглощены один другим два континента. Европа разума, тревоги, скептицизма. Азия интуиции, нирваны, веры. Моя ночь — Азия, день — Европа; они сменяются: ночь становится днем, день — ночью, гоняются друг за другом беспрестанно, переливаются один в другой, исключают и дополняют друг дружку. Мои сутки — евразийский водоворот, из которого я не могу себя вытащить, он влечет меня то ко дну, то на поверхность.
Напрасно мы стараемся искоренить из себя ночь или день, дабы стать «чистыми», теми или этими. То, чего мы боимся — пересечения Европы с Азией, — в нас, это наша нераскрытая сила.
Когда я среди европейцев и азиатов, у меня чувство вины. Не знаю, к которым принадлежу. Никогда не забуду одного приема в болгарском посольстве в Ханое. Как-то так получилось, что по одну сторону остались белые, по другую — желтые. Я — посредине, в нерешительности, к кому присоединиться. Один дипломат заметил мое неловкое положение и подошел ко мне, чтобы помочь вернуться к «своим». Это заставило меня броситься к другим, которые стояли непроницаемой стеной и наблюдали за мной сквозь узкие прорези своих глаз. Но и среди них я была чужая.
Ночь и день во мне ввязываются в спор, но потом оставляют друг друга и сливаются в какие-то сумерки, в какую-то грусть, и это присущий мне цвет. Я из расы грустных.
* * *
Раз уж принадлежишь двум мирам, ты обречен на пожизненные поиски себя самого.
Итак, обращаюсь к Нгуену со своей странной просьбой. Передо мной смуглое лицо Азии. Под ножом этих глаз каждое мое слово открывается, как мидия. Спрятанное выходит наружу. Неизбежный «третий» при нашем разговоре — мой преданный Ке. Он беспрестанно доливает лотосовый чай в наши чашки с чрезвычайно занятым лицом. Он хочет показать, что его тут нет. Воздух сгущается от неловкости. Начинаю прерывистым голосом:
— Друг, боюсь, что задам тебе путаную задачу…
Нарочно употребляю «ты», рассчитывая на его непривычное еще звучание.
Глаза его становятся амбразурой, смотровой щелью в танке, прорезью в забрале или в щите. Он читает мои мысли как по бумаге. Я говорю: «Друг, боюсь, что задам тебе путаную задачу», а он слышит: «Друг, на карте стоит наше взаимное доверие, которого мы достигли с таким трудом». Отвечает он не моей фразе, а моим мыслям: