В радостных этих мыслях Северин перешагнул порог балагана. И тотчас же сзади крепко схватили его за локти. На подмогу бросились двое, ждавшие за дверкой. Не успел Северин рвануться, как очутился среди людей.
Держали за плечи, проворно завязывали веревкой руки. Кругом все свои, приисковые рабочие.
— Братцы, за что? — крикнул он, отчаянно вырываясь.
Но вцепились крепко. Прямо к лицу, вплоть подскочил Игнатьич. Зрачок глаза прыгал, и дергались худые щеки.
— Куда золото дел? — как обухом хватил при общем враждебном молчании.
— Какое золото?! — изумился Северин, от неожиданности перестав и рваться.
— Не знаешь? — насмешливо покрикивал Игнатьич и рявкнул зверем: — Грабленое, вот какое! Куда схоронил коня, варнак несчастный?
— Ну-у-у! — угрожающе повторила толпа.
Северин затрясся, поворачивал торопливо лицо то к тому, то к другому, глазами просил обождать.
— Ребятки… товарищи, я не знаю. Никого я не грабил.
И вдруг, большой, загорелый, обросший, заплакал от горькой обиды. Дошло до сердца! Переменился сразу, блеснув слезами, голову вздернул:
— Бейте, не испугаюсь!
— Постой! — отстранил кипятившегося Игнатъича спокойный староста артели Яшкин. — Бить мы тебя не будем. По советским законам ответишь. Говори, где ты был эту ночь?
— А ты что за допросчик? — огрызнулся Северин.
Обожгло подозрение — про находку на Громотухе узнали, а сейчас на пушку берут! И ответил твердо:
— Где был, там меня нет.
— Он, он! — гневно заорала толпа.
— Веди! — приказывал Яшкин, обороняя от ударов связанного Северина.
Ночь. В просвете ветхого потолка играют звезды. Северин сидит на лавке покосившейся бани.
Это его тюрьма. Старый Онуфрий с одноствольной шомполкой караулит у порога.
На подоконник прилеплена свечка. Должно быть, времени много, потому что свеча натаяла и скосилась, а Онуфрий нет-нет да всхрапнет, тотчас же просыпаясь в испуге — здесь ли арестант.
Днем несколько раз заглядывали в баню люди, роняли отрывочные слова. Северин немного понял.
Вчера утром у его балагана нашли в бесчувствии смотрителя Осташевского прииска. У пострадавшего была ушиблена голова. Вроде как бы удар дубиной.
Ни коня, ни золота, которое он вез сдавать, не оказалось. Ясно, что был грабеж. Накануне ночью пал дождь. Моховая поляна, которой проходила тропа, набухла водой, примятый мох поднялся и скрыл все следы.
Смотрителя в тот же день отправили сплавом на лодке в больницу, в район, за восемьдесят километров. А утром отправят в управление милиции и Северина.
«Вот история-то, — думал Северин, горбясь на лавке и шевеля затекшими от веревок руками. — Сколько ни говори — не верят. Что будешь делать? А если помрет, вдобавок, смотритель? Помрет единственный свидетель, не сказав обеляющего слова? Тогда хана… Вот и открыл новую площадь! Вот и расширил прииск, как мечтал сгоряча».