Филатыч знал, что не его больным ногам перевалить хребет. Ему бы только подняться туда, где он выведет товарища на Гиблую тропу.
— Спирт мы раньше по ней носили, — рассказывал он на привале, — только и летом страшно там. Узко, скользко, да шибко круто. А сейчас сам видишь, какое время. Пригреет солнце — вот тебе и катушка. Слово вымолвить не моги, как по тропке пойдешь. От единого слова лавина пасть может.
Через час, когда алым полымем невзошедшего еще солнца торжествовали горы, старик сказал:
— Вот, сынок, и пришли!
Площадка и черные зубы скал, а дупла в них заткнуты льдом. Налево, как лоб, крутой и покатый, снегом нагрузший склон. А направо под ним — провал, синий-синий от глубины, и тайга внизу, словно дымом расплылась. Над пропастью — Гиблая тропа.
— Мать честная! — даже ахнул Ефим Иванович. — Ты краше-то места не отыскал?
Посидели, покурили.
— Ну что же, прощаться будем! — поднялся Ефим Иванович.
— Посижу я тут, родной, погляжу, что будет…
— Не примерзни, смотри! Прощай!
Ефим Иванович подошел к карнизу. Виден желтый камень тропы. Нешироко. От метра до половины. И наклон маленечко вниз.
— Это ничего, — сообразил он, — а вот вверху хуже!
Да!. Сверху будто хлестнула через тропу снеговая волна и оледенела на загибе. Нависли тысячетонные надувы над карнизом, и сделался сводчатый над ним потолок.
«Упадет, и я упаду, — подумал Ефим Иванович, — и все тут!»
Дивясь такому простому разрешению, скинул лыжи. Взял их под мышку и плечом к скале вступил на тропу. Шагал яростно, отметая всякие мысли.
— Тук, тук, тук! — стучал в мозгу каждый шаг. Цепко ступали подошвы унтов.
Впереди светло раздвинулся выход, грудь расперла мощная радость, и прыжком он выскочил из мышеловки.
Потом долго стоял на снежном поле, и крупные капли пота ползли из-под шапки по горячим щекам.
— Прошел я, старик, прошел! — закричал Ефим Иванович, забывая про осторожность, и горное эхо умчало клич в ледяные вершины хребтов. Но недвижен нависший снег, нерушимо сосредоточенное молчание гор. За серебряными их цепями всплывало солнце, а внизу, у подошвы, синели домики главного стана.
С горящими глазами, с бурею в сердце входил Ефим Иванович в приисковую контору со своим важнейшим поручением. И прием, который ему оказали знакомые и незнакомые люди, испуг и удивление, и расспросы еще туже подвинтили то стремление к участию в общем деле, которое разрасталось в нем.
Поэтому, когда позднее Ефим Иванович стоял в кабинете начальства, за спиной своей чувствовал весь Джиндский прииск.
Прочитав отчаянный рапорт Бурьянова, управляющий понял, что срывается промышленный план. Рухнет вся программа, если гидравлика Джинды выйдет из строя.