– Вот и все.
– Хорошая девочка, – эхом отозвался профессор.
Сапожник принялся ладонью растирать шею – ком в горле давил, не давая вздохнуть.
– Не трави душу, профессор.
– Прости, Пантелей.
Семионыч взглянул на доску и вдруг прочел:
Ноль часов – ноль минут – это вечность,
Пусть подаренная на миг.
Я люблю даже этот вечер
За его темпоральный сдвиг!
Бейся, сердце, стучи вольготно
И не бойся минут роковых.
Остановится время негодное —
В ритме сердца сложу я стих
[1].
– Вот ты филолог, – кисло улыбнулся сапожник. – Чьи стихи-то?
– Мои, – пожал плечами профессор. – Сегодня само сложилось. – Он снял очки – бледный нескладный старик, – молодость «стабилизировалась» с потоком времени.
– А ведь могли и объяснить кой-чего, – сапожник оглянулся, будто впервые попал в эту комнату. – Ваше сиятельство.
Словно на зов, в комнате вновь появился огненный. Сел по-турецки напротив Пантелея, чуть наклонился к нему, и сквозь сияние проступили черты лица.
– Господи! – профессор плюхнулся на диван.
– Спасибо тебе, – улыбнулся папаша сапожнику.
– Слышь, Семионыч, – прошептал обалдевший Пантелей, когда гость окончательно исчез. – Это шо ж получается, Семионыч? Так, выходит… Сашка – она… Ёжики-карёжики!
– Бог мой, ребенок! Создать временной коллапс, чтобы увидеть прадедушку?
– Не глупи, па.
– Излагай. И прекрати разбирать аппарат! Я еще не совсем понял аналоговую схему.
– Как скажешь…
– Я жду.
– Какие вы все-таки глупые, взрослые.
– Что?
– Нам просто не хватает родительского внимания. Неужели это трудно понять?
– И для этого следовало строить аппарат, создавать… Как ее?
– Катавасию.
– Глупое слово и неуместное…
– Я больше не буду. К тому же хватило одного раза.
– М-м-м. И?
– Дед Пантелей увидел тебя и меня, и теперь он является измененным квантом во времени.
– Слава богу, обошлось без перемен…
– Да. Если не считать, что родители Кольку забрали домой. И Славкины вернулись. И… А вот и мама!