— Вполне подойдет, — с облегчением вырвалось у меня.
Дешё оживился.
— Для всех?
— Да. Винокурня Барталов. Сколько бы мы ни ломали голову сейчас в поисках правильного решения, в нынешнем положении любой вариант будет гаданием на кофейной гуще. Кто знает, какой район подвергнется самому сильному обстрелу? К тому же винокурня очень удачно расположена — позади дворца, стало быть, защищена от смертоносных гостинцев со стороны Турецкого рынка. Постой, я же могу позвонить Гезе.
Прошло немало времени, прежде чем мы нашли его в клинике. Когда наконец в трубке послышался его голос, Дешё подал знак — не говори, мол, пока об остальных.
— Сервус, Геза! Как там твоя винокурня, еще цела?
— Зачем она тебе, что случилось?
— Мне бы хотелось перебраться туда. Кое с кем…
— Скажи наконец, что случилось?
— Не задавай глупых вопросов. В том-то и дело, что ничего. Все остается по-старому. И господин учитель здесь.
— Какой учитель?
— А кто из нас стал учителем?
— Правда? Скажи ему…
— Ты сам скажешь
— Понимаю. — Последовала длительная пауза, потом слышно было, как Геза чиркнул спичкой, я даже как бы ощутил запах табачного дыма. — Слушай, Эрне… тогда я тоже с вами.
— Ты хорошо обдумал?
— Смешно. Чего ж тут раздумывать, это сразу надо решать. Я еще несколько дней назад… впрочем, расскажу при встрече. Qui tacet, consentit [3], все равно ничто не вечно под луной. И… сегодня же?
— Сегодня.
— Ладно. Тогда я с дневным поездом выеду домой.
Дешё обрадовался, узнав, что Геза тоже с нами.
— Да, — сказал он немного погодя, — другого выхода все-таки нет. Я не боюсь.
Да и какой смысл… В моем положении даже побег требует не меньше храбрости, чем явка по вызову военного трибунала.
— Встретимся около двух, у поезда. Или вам лучше здесь остаться?
— Зачем же, до завтрашнего утра наше командировочное предписание действительно. — И вдруг он заволновался — Матери надо бы что-нибудь купить. А вот что именно — ума не приложу. Скажу ей по секрету, что останусь тут неподалеку, возле Галда: она единственный человек, кто не передаст дальше, даже если бы и захотела. Это тоже, старина, ужасно. Всегда говорю только я. Мать лишь бормочет бессвязно, шамкает, по ее синюшным, непослушным губам течет слюна. Глядя в ее горящие глаза, я кляну эту безысходность, еще больше терзая и мозг свой, и душу. Она все еще шьет. Сидит над шитьем, не разгибая спины, чтобы с меня ничего не тянуть. Я не раз порывался упасть перед ней на колени, обхватить парализованные ноги и стиснуть их… удерживая в ней покалеченную, но дорогую мне угасающую жизнь. Но так ни разу и не сделал этого. Такой уж непутевый и черствый я до крайности… Итак, в два часа?