Но полицай зачем-то сделал ненужный шаг вперед, странно выгнулся всем телом, посмотрел на них словно бы недоуменно и рухнул лицом вниз. Ноги его в заляпанных глиной сапогах вздрогнули, подогнулись, да так и застыли неподвижно.
А следом из сеней в горницу шагнул Юрка.
Ствол дымящегося вальтера, который он продолжал сжимать в вытянутой правой руке, ходил ходуном.
Первым из состояния оцепенения вынырнул Лукин.
Нервно сглотнув, он расплылся в глупой кривой ухмылке и сипло протянул:
— Ну ты, брат, выдал. Стране уголька.
Теперь очнулся и Хромов.
Он молча подошел к Юрке, молча же забрал вальтер, после чего не сильно, но ощутимо заслал пацану в челюсть. Сопроводив такую свою реакцию сердитым, почти злобным:
— Молокосос! Понабрали в отряд!
Далее, в развитие мысли, последовало вычурное ругательство.
С трудом устоявший на ногах Юрка обалдело уставился на дядю Мишу, сдерживаясь, чтобы не зареветь. Во рту отчетливо почувствовался солоноватый привкус крови из разбитой губы. Но было не столько больно, сколько невыносимо, смертельно обидно. А самое главное непонятно — за что с ним так поступил человек, за которого он, Юрка, не раздумывая, отдал бы жизнь?
Лукин деликатно отвернулся от воспитательной сцены и уперся глазами в женщину, о которой они за всей этой кутерьмой едва не позабыли.
Сергей подобрал с пола свой нож.
Решив, что пацан за сегодня и без того достаточно нахлебался неприятных эмоций и шокирующих впечатлений, упреждая Хромова, скомандовал:
— Васька! Выйди, на крыльце обожди. Нам тут с Михалычем надо… Выйди, короче.
Дважды упрашивать Юрку не пришлось. Ему и самому сейчас нестерпимо жаждалось глотнуть свежего холодного воздуха. А заодно — спрятать от старших слезы, которые все-таки проступили.
Дождавшись Васькиного ухода, Лукин, скрипя половицами, прошел в спаленку, и женщина, интуитивно догадавшись о намерениях партизана, заблажила истошно:
— Не-ет! Умоляю вас! Не надо!
— Отставить! — гаркнул за спиной Хромов.
А затем, почти просительно добавил:
— Оставь ее, Сережа.
Лукин возвернулся в горницу, подошел вплотную к старшему и, горячась, зашептал сердито:
— Ты чего, Михалыч? Эта тварь с полицаями хороводы водит, за жратву ноги раздвигает. А может, и еще чего похуже.
— Ты же всех обстоятельств не знаешь, Сережа, — хмуро отозвался Хромов. — Может, ей деваться некуда было? Вот и дед Митрофан говорил. Силой ее Корж взял.
— Вариант куда деваться есть всегда. Пошла бы к колодцу, да и… Нет, я не понимаю, Михалыч, ты ее что — жалеешь?
— Да не в жалости дело.
— А в чем?
— Боюсь, не поймешь ты.
— А чего это ты меня с ходу в придурки определил? Ты толком объясни, а там поглядим.